голове, он без конца твердил их снова и снова: «Любовь в ночи, любовь в ночи…» Он пробовал проговаривать эти слова на трех языках — на русском, на французском и на английском — и решил, что лучше всего они звучат по-английски. Каждый язык подразумевал разную любовь и разную ночь: ночь английская казалась самой теплой и самой тихой — с невесомейшей и прозрачнейшей россыпью звезд. Английская любовь выглядела наиболее хрупкой и романтичной: белое платье, смутно различимое лицо и глаза как светлые озерца. Но если добавить, что думал-то Вэл, собственно, о французской ночи, то становится ясно, что нужно вернуться и начать рассказ заново.
Вэл был наполовину русским, наполовину — американцем. Его мать была дочерью того самого Морриса Хейзелтона, который оказал финансовую поддержку Всемирной выставке в Чикаго в 1892 году, а отец (см. Готский альманах за 1910 год) — князем Павлом Сергеем Борисом Ростовым, сыном князя Владимира Ростова, внука великого князя Сергея Жвало, состоявшего в близком родстве с царем. Недвижимость с отцовской стороны впечатляла: особняк в Санкт-Петербурге, охотничий домик под Ригой и роскошная вилла, походившая скорее на дворец, с видом на Средиземное море. Именно на этой вилле в Каннах семейство Ростовых проводило зиму, и княгине Ростовой вряд ли стоило напоминать, что эта вилла на Ривьере — с мраморным фонтаном в стиле Бернини и золотыми рюмками для послеобеденного ликера — была оплачена американским золотом.
В праздничную довоенную эпоху русские в Европе веселились, разумеется, без удержу. Из трех наций, считавших юг Франции площадкой для развлечений, именно они пользовались ею с наибольшим размахом. Англичане отличались чрезмерной практичностью, американцам же, хотя они и сорили деньгами, несвойственна была традиция романтической лихости. А вот русские, не уступавшие в галантности латинянам, обладали в придачу и тугим кошельком! Перед прибытием Ростовых в Канны в конце января владельцы ресторанов телеграфировали на север, запрашивая этикетки любимых князем сортов шампанского, чтобы наклеивать их на свои бутылки; ювелиры приберегали немыслимо роскошные изделия не для княгини, но для ее супруга; православные церкви убирали и украшали на это время с особым усердием на тот случай, если князю вздумается помолиться об отпущении грехов. Даже само Средиземное море весенними вечерами услужливо приобретало густой винный оттенок, а крутогрудые, будто малиновки, парусные суда изысканно покачивались на волнах вблизи побережья.
В душе юного Вэла бродило смутное ощущение, что все это предназначалось для блага его собственного и для блага его семейства. Этот белоснежный городок у моря казался ему привилегированным Эдемом, где он волен был поступать согласно своим прихотям — благодаря молодости, богатству и голубой крови Петра Великого, которая текла у него в жилах. В 1914 году, когда началась эта история, Вэлу исполнилось только семнадцать, однако он уже дрался на дуэли с юношей четырьмя годами старше его, доказательством чего служил небольшой, не зараставший волосами шрам на его изящной макушке.
Но неведомая до сих пор любовь в ночи волновала сердце Вэла сильнее всего. Она чудилась Вэлу неясным сладостным сном, которому предстояло сбыться в час небывалый и ни с чем не сравнимый. Прочие подробности рисовались ему смутно: необходимым было только присутствие очаровательной незнакомки, а сама сцена ожидалась на Ривьере в лучах луны.
Самое странное в этой истории заключалось не в том, что Вэл упивался волнующими и сугубо возвышенными надеждами на романтическое событие (кто из юношей хотя бы с малой толикой воображения их не питал?), но в том, что она действительно произошла. А когда произошла, то приключилась совершенно нежданно: на Вэла нахлынула такая сумятица впечатлений и переживаний, такие нелепые фразы срывались у него с губ, такие картины и звуки обступили его со всех сторон и такие мгновения мелькали, проходили и исчезали, что он едва отдавал себе во всем этом отчет. Быть может, именно эта неопределенность и помогла сохраниться случившемуся в его сердце и сделала его незабываемым.
Той весной атмосфера вокруг Вэла прямо-таки насыщена была любовью: взять хотя бы только отцовские интрижки — бессчетные и неразборчивые, о которых Вэл мало-помалу узнавал из подслушанных сплетен слуг, а впрямую услышал от матери-американки: однажды он нечаянно застал ее в гостиной перед портретом отца в настоящей истерике. Отец — в белом мундире с меховым ментиком — бесстрастно взирал на супругу с фотографии, словно желая спросить: «Дорогая, ты и вправду воображаешь, будто вышла замуж за потомственного священника?»
Вэл потихоньку удалился на цыпочках — удивленный, смущенный и растревоженный. Он не был шокирован, как был бы шокирован на его месте его американский ровесник. Образ жизни богачей в Европе был известен ему не первый год, и отца он осуждал только за то, что из-за него рыдала мать.
Любовь окружала Вэла — законная и беззаконная. Когда в девять вечера он прогуливался по набережной и звезды соревновались по яркости с фонарями, везде и всюду творилась любовь. От кафе на открытом воздухе, пестревших платьями только-только из Парижа, струился сладкий, пронзительный аромат цветов, шартреза, свежезаваренного черного кофе и сигарет, к которому примешивался еле улавливаемый им другой аромат — таинственный, волнующий аромат любви. Над белыми столиками руки касались рук со сверкавшими драгоценностями. Нарядные платья и белоснежные пластроны покачивались в такт; зажженные спички, чуть дрожащие, подносились к неспешно раскуриваемым сигаретам. На другой стороне бульвара под темными деревьями фланировали со своими невестами любовники менее светские — молодые продавцы-французы из местных магазинов, но юный взгляд Вэла редко туда обращался. Упоение музыкой, яркими красками и приглушенными голосами — все это входило составной частью в его мечту. Все это было главными приманками Любви в Ночи.
Но, напуская на себя достаточно суровый вид, пригодный для молодого русского джентльмена, расхаживающего по улицам в одиночестве, Вэл чувствовал себя все более и более несчастным. Мартовские сумерки сменились апрельскими, сезон подходил к концу, а для теплых весенних вечеров нужного употребления так и не находилось. Знакомые Вэлу девушки шестнадцати и семнадцати лет прогуливались перед сном в полумраке под бдительной охраной (времена, напомним, были еще довоенные), а прочие — из числа тех, кто охотно согласился бы его сопровождать, — оскорбляли его романтические порывы. Итак, истекла первая неделя апреля, вторая, третья…
Вал поиграл в теннис до семи вечера и еще часик послонялся по корту, так что запряженная в кабриолет усталая лошадка взобралась на холм, где блестел огнями фасад виллы Ростовых, лишь в половине девятого. В подъездной аллее горели желтым фары материнского лимузина, а сама княгиня, застегивая перчатки, только-только вышла из ярко освещенной двери. Вэл кинул кучеру два франка и подошел к матери, чтобы поцеловать ее в щеку.
— Не прикасайся ко мне, — торопливо предупредила она. — Ты держал в руках деньги.
— Но не во рту же, мама, — шутливо запротестовал Вэл.
Княгиня бросила на него недовольный взгляд:
— Я сержусь. Почему ты сегодня так поздно? Мы обедаем на яхте, и ты тоже должен был явиться.
— На какой яхте?
— Из Америки.
Название родной страны княгиня всегда произносила с оттенком иронии. Ее Америку воплощал Чикаго девяностых, который она все еще воображала себе в виде обширного верхнего этажа над мясной лавкой. Даже непотребства князя Павла не были слишком дорогой ценой за избавление.
— Там две яхты, — продолжала княгиня. — Собственно, мы и не знаем, на какой именно. Записка была очень небрежной. Черкнули кое-как.
Из Америки. Мать Вэла приучила его смотреть на американцев свысока, однако не сумела привить ему неприязнь к ним. Американцы тебя замечают, даже если тебе всего семнадцать. Валу нравились американцы. Хотя он и был до мозга костей русским, но все же не целиком: как состав прославленного мыла — на девяносто девять и три четверти процента.
— Да, мне хочется пойти, — сказал он. — Я сейчас, мама. Я…
— Мы уже опаздываем. — Княгиня обернулась: в дверном проеме появился ее супруг. — Вэл говорит, что тоже хочет с нами пойти.
— Он никуда не пойдет, — отрезал князь Павел. — Он опоздал самым возмутительным образом.
Вэл потупился. Русские аристократы, при всей снисходительности к себе самим, по отношению к детям держались достойными восхищения спартанцами. Спорить было бесполезно.
