— Отнюдь, — возразила она с огоньками в глазах. В конце концов, хотите верьте, хотите нет, она нас убедила. Она сама позвонила в этот поздний час и включила нас в конкурс.
Когда Лотта Лехманн отбыла, с непрекращающимися изъявлениями восторга и пожеланиями удачи на завтрашний день, мы опомнились. Что мы натворили?!
Когда в полдень следующего дня были названы наши имена, мы спотыкались на сцене, цепляясь за свои и чужие ноги, попеременно краснея и бледнея, с комком в горле и диким страхом в сердцах. Зачем мы сказали «да»? Удивляясь, мы исполнили три наших номера, причем никто из нас теперь уже не может вспомнить, какие именно. Джентльмен, сидевший в зрительном зале, с трудом старался выглядеть слегка заинтересованным, но совершенно беспристрастным. Бедный Георг! Нашим единственным желанием, когда мы спустились со сцены, было немедленно исчезнуть, но мы были вынуждены не поддаваться ему, поскольку нужно было еще дождаться объявления призов. Словно в тумане видели мы, как жюри возвратилось после совещания. Тишина нависла над огромной толпой, и откуда-то издалека мы услышали:
— Первая премия присуждается семье Трапп из Зальцбурга.
Помню, я не сразу поняла значения этих слов, потому что бурно зааплодировала вместе с другими людьми. Потом нам пришлось еще раз подняться на сцену, чтобы получить приз и диплом, подписанный бургомистром Зальцбурга. Аплодисменты, пожатия рук, улыбки кругом, — но когда я поискала глазами мужа, его место было пусто. В отчаяньи он уехал. Успех или нет — все равно для него это был кошмар. Вид его семьи на сцене причинял ему боль, и лишь торжественное семейное решение никогда, никогда больше этого не делать, успокоило его растревоженную душу.
Глава XII
ОТ ХОББИ К ПРОФЕССИИ
Лето со всеми его волнениями миновало, и семья вновь вернулась к привычной жизни.
Это был великий день, когда я поднялась на гору к Ноннбергу, держа за руку свою маленькую дочь Розмари, чтобы доверить обучение ребенка этим священным стенам. Годы назад я оторвала себя от этого возлюбленного места, но, в известном смысле, я никогда не покидала его совсем. Следуя учению о воле Всевышнего, я, а вместе со мной и моя семья, живя в мире, никогда не принадлежали ему всецело.
И теперь я вернулась сюда с моей ненаглядной маленькой крошкой.
Было смешно и грустно, что я стояла теперь в приемной, держа за руку малышку и намереваясь препоручить ее заботам фрау Гертруды, которая когда-то делила со мной время ожидания принятия в послушницы.
Несколько дней спустя у нас раздался телефонный звонок с зальцбургской радиостанции. Это было подобно камню, брошенному в спокойное озеро. Менеджер слышал нас на фестивале и с тех пор был обуян идеей пустить нас в эфир.
— Пожалуйста, в следующую субботу, в четыре часа, поднимитесь на Менсхсберг. Благодарю вас, — и он повесил трубку. Ему, вероятно, даже не пришло в голову, что кто-то мог отклонить подобное предложение. Разумеется, мы не могли туда отправиться. Мы решили, что никогда больше не должны петь на публике. Во время ленча я небрежно упомянула за столом о звонке.
— Ты, конечно, сказала нет, не так ли? — несколько обеспокоенно спросил Георг.
— Он не дал мне времени. Только сказал и сразу повесил трубку. Но я позвоню после ленча.
— Но, мама, может быть, это воля Господа, чтобы нам петь на радио, — сказала Гедвига. Она явно хотела поддразнить отца. Но вдруг это шутка? Откуда нам знать? То, что мы глубоко обижены, что мы не хотим появляться в обществе, что мы любим свое уединение — означает ли все это, что мы можем поступать соответственно. Мы должны были признать, что не было абсолютно ничего дурного в том, чтобы петь на радио. Нам предоставилась счастливая возможность. Наша музыка могла доставлять удовольствие многим людям по всей Австрии, — а что можно было сказать против этого? Нам просто не хотелось. Это не казалось серьезной причиной для отказа, даже Георг признал это с тяжелым вздохом. Поэтому, к своему удивлению, в субботу, в четыре часа, мы были в студии на Менхсберге.
Курт фон Шушниг, канцлер Австрийской Республики, был очень занятой человек. Он редко находил время, чтобы послушать радио. Однажды он включил его ненадолго. На этот раз, как мне рассказали, он слушал его, зачарованный: пел маленький хор из Зальцбурга. Раньше он никогда ничего не слышал в его исполнении, но, страстный любитель музыки, он пришел в восторг от этого замечательного пения. В голове у него промелькнула мысль. Канцлер собирался устроить большой прием для своих и иностранных официальных лиц, дипломатического корпуса и военных властей — это должно было стать его первым публичным появлением после недавней смерти жены. На прием он пригласил оркестр венской филармонии и подыскивал других артистов, выделяющихся среди остальных. Это было как раз то, что нужно, канцлер нажал кнопку и пожелал узнать, где живет эта поющая группа, чьи голоса еще доходили до него через эфир в «Гимне благодарения» Баха. И под влиянием восторга от музыки, он сел и написал этой семье Трапп из Зальцбурга.
Не каждый день приходят письма от канцлера. После того, как Георг вслух прочитал его, за столом воцарилась глубокая тишина. На лице мужа было страдание.
— Это ведь не значит, что мы должны согласиться, правда? — умоляюще посмотрел он на меня.
«Конечно, нет», — хотела ответить я, но вслух сказала:
— Я не знаю.
И снова мы прошли через такую же мучительную процедуру определения воли Господа в ситуации, когда наши желания и симпатии полностью совпадают, указывая в одном направлении. Что мы могли возразить против? В этом не было ничего дурного, даже ничего недостойного. Мы могли бы составить прекрасную компанию с оркестром венской филармонии. Приглашение канцлера нужно было рассматривать как честь, заменившую собой источники нашего беспокойства. И опять лишь одно было против — наше нежелание. Это все и определило. В назначенный день мы стояли перед высокопоставленной аудиторией, представленные самим канцлером, и пели. Были очень теплые аплодисменты.
— Это что-то очень необычное, — слышали мы весь вечер.
Я обратила внимание на джентльмена, который восторженно беседовал с мужем и отцом Вазнером, держа в руке бокал шампанского. Действительно ли это было шампанское, я уже никогда не узнаю, но зато я узнала, что мы собирались два месяца спустя дать публичный концерт в Малом Музыкальном Зале.
Теперь наши вечера дома превратились в репетиции, хобби стало профессией.
В назначенный день мы прибыли в старинное здание, в котором были большой, средний и малый залы. В стороне стояли многочисленные ряды автомобилей, — не могли же все эти люди приехать из-за нас! Это действительно оказалось не так. Там было сенсационное зрелище — гость из далекой Америки, всемирно известное негритянское контральто, Мариан Андерсон, дававшая концерт в Большом зале. Там было полно прессы, и во время антракта, раз уж они все равно были там, корреспонденты иногда заглядывали в Малый зал, чтобы узнать, что там будет. На следующее утро мы прочитали в газетах, что они были чрезвычайно обрадованы известием о первом концерте, который дает семья Трапп. А также и все любители музыки. Немного изумленные, слегка смущенные, чуть-чуть стесняясь и уже отчасти гордые, мы принимали после концерта поздравления за кулисами. Постепенно Георг терял чувство, что он сидит в зубоврачебном кресле, когда слушал свою семью со сцены. И когда кто-то сказал: «Вы должны петь на Зальцбургских фестивалях», он даже улыбнулся.
Это было мечтой каждого артиста в мире — быть допущенным дать концерт во время Зальцбургских фестивалей. Однако в мире такое количество сопрано, басов, теноров, скрипачей и пианистов, что они были вынуждены терпеливо дожидаться своей очереди. Поющая семья была единственной и, кроме того, это был не концерт; это был фестиваль. В первом ряду сидела Лотта Лехман со своим мужем! В антракте люди рвались за кулисы, а в конце концерта пришли менеджеры почти из всех европейских стран с контрактами и приглашениями. Лотта Лехманн целовала нас и гордилась нами, мы были по-настоящему счастливы. Мы купили альбом и наклеили в него газетные вырезки с отзывами критиков Вены и Зальцбурга
