великую благодарность.
Какая низкая ложь! Вернер даже подпрыгнул, глаза его сверкнули, кулаки сжались. Но что он мог сделать? Ничего.
Это была только первая ложь в бесконечной цепочке. Теперь мы вели двойную жизнь. Что бы ни происходило в течение дня, вечером мы слышали в эфире совершенно иное описание событий — хотелось взять топор и вдребезги разбить радио.
— Будь добра, сделай мне одолжение и обещай одну вещь, — попросил Георг на следующее утро. — Пожалуйста, не езди пока в город.
— Хорошо, — ответила я.
Конечно он беспокоился о том, как там дела, и я не хотела усиливать его тревогу.
Прямо на следующее утро вернувшиеся из школы дети рассказали мне, что весь Зальцбург подобен озеру огромных красных флагов со свастикой, практически повсюду покрывающих фасады зданий. Вслед за тем мы узнали от своих друзей, что владельцам всех домов сообщено, сколько вывешивать флагов, где и какого размера. По радио весь мир был оповещен о том, что Зальцбург не выглядел так даже во время фестивалей. «Счастье его жителей безгранично».
Ленч. Ужин. С виду ничего не изменилось. Каждый сидел на своем обычном месте. Ганс сновал с тарелками и подносами, бесшумно подавая еду. Ганс был много больше, чем простой дворецкий. После того, как мы лишились наших денег, он остался за гораздо меньшее жалование.
Похоже, он был также искренне привязан к нам, как и мы к нему. Дети очень любили его. Он был их доверенным лицом. Он всегда казался в состоянии решить их проблемы. Сейчас, когда он ходил вокруг стола, на его лице было странное выражение.
Он знал, почему Георг так многозначительно сказал в начале ужина:
— Думаю, в этом году будет поздняя весна. Вы видели распустившиеся цветы в саду? — И он продолжал говорить о цветах и погоде. Ганс знал, что мы больше не доверяем ему и побаиваемся его.
Он больше не принадлежал нам. Он принадлежал партии нацистов.
И это было лишь начало. Скоро уже стало неизвестно, кому вообще можно доверять. Можно было, повидав друга, начистоту выложить ему свое негодование, и по его поднявшимся бровям и странном молчании понять, что он отнюдь не разделяет твоего мнения. Это было особенно плохо, потому что в то же время он мог считать своим долгом проинформировать власти о вашем «недопонимании».
Город выглядел как военный лагерь. Немецкие солдаты были на каждой улице, а радио сообщало, что германская армия продвигается к Вене, радостно приветствуемая жителями всех деревень и городов, через которые она проходила. А Австрия находилась в экстазе ликования.
Мы не уделяли большого внимания этим разговорам — знали как это делается. Вот только тяжело было думать, что эти передачи слушает весь мир, и люди в других странах еще не знают…
Шли недели, и это было подобно тому, что ты стоишь перед открытой могилой, в которой хоронят все самое дорогое для тебя. Мы и не предполагали раньше, насколько может быть сильна любовь к родине. Когда мы узнавали о том, что под страхом смерти запрещается петь австрийский государственный гимн, который надлежало заменить нацистскими песнями; что «обязательным» стало в качестве приветствия использовать лишь «Хайль Гитлер» и больше ничего; что Австрия была стерта с карты, включенная в состав Третьего Рейха, ее название исчезло даже в составных словах, куда оно входило, и было заменено на «Восточную область», «Нижний Дунай», «Верхний Дунай» — каждый раз казалось, что в наши сердца вонзался кинжал.
Мы узнали, что любовь к родине возникает в сердце даже раньше, чем любовь к семье. Теперь дни шли для нас чисто автоматически. Мы не беспокоились друг о друге, но были глубоко обеспокоены Австрией, ее судьбой. Наш веселый дом песни превратился в дом траура.
В течение нескольких дней в воздухе витала сильная тревога: будет ли война? Последней просьбой канцлера было: не стрелять.
В конце концов, когда старший брат, с населением в восемь миллионов, нападает на младшего, с шестью миллионами, какой толк стрелять из нескольких орудий?
Миновала Пасха, однако в этом году «Аллилуйя» не звучало в наших сердцах.
Настал май. Запрещение для меня окончилось. Я могла отправиться в город. Однако, первой попытки мне оказалось достаточно. Я решила отправиться за покупками на велосипеде. По дороге меня останавливали, самое меньшее, пять раз. Новое правительство превратило каждую вторую дорогу в улицу с односторонним движением, так что теперь не разрешалось свободно двигаться в том или ином направлении. Улицы и площади имели теперь другие названия, и все это в сочетании со сверхизобилием красной материи, свешивавшейся с домов, привело к тому, что наш родной город просто невозможно было узнать.
В один из майских дней у нас появился высокий человек в гестаповской форме и сообщил, что Зальцбург должен посетить фюрер, и поэтому на каждом отдельном доме или жилище должны быть вывешены флаги.
— Говорю вам это потому, что у вас нет даже своего флага со свастикой. Это правда?
— Правда, — ответил Георг.
— Можно спросить, почему?
С недобрым огоньком в глазах Георг объяснил:
— Потому что это слишком дорого. Мне не по карману.
Вскоре гестаповец вернулся с большим свертком, в котором оказался новенький огромный красный флаг с черным пауком посередине.
— О, благодарю вас, — сказал Георг.
— Не повесите ли вы его прямо сейчас? — осведомился усердный служака.
— Не думаю.
— Но почему?
— Видите ли, мне не нравится этот цвет. Это слишком громко. Но если вы хотите, чтобы я украсил дом, у меня есть прекрасные восточные ковры. Я могу вывесить их в каждом окне.
После этой комедии в течение нескольких дней я не провела ни минуты спокойно, дрожа в ожидании телефонного звонка или звонка в дверь. Но, к моему удивлению, ничего не случилось.
Как долго это могло продолжаться? Дети приходили домой из школы, говоря, что того или иного из прежних учителей больше там не было, их места занимали новые учителя и даже новый директор.
— Сегодня утром нам сказали, что наши родители — приятные старомодные люди, которые не понимают новую партию. Мы должны покинуть их без сожаления. Мы — надежда нации, надежда всего мира. Но мы никогда не должны рассказывать дома о том, что узнаем в школе сейчас.
— Мама, послушай, что я узнала в школе сегодня, — маленькие глазки Розмари глядели испуганно. — Учитель сказал, что Иисус был непослушным еврейским мальчиком, который убежал от родителей. И все. Ведь это неправда, да, мама?
— Мама, учительница вызывает тебя в школу, — объявила Лорли, наша гордая первоклассница.
Я отправилась на следующий день. Учительница, незнакомая леди, выглядела весьма сочувственно.
— Вам нужно что-то сделать со своим ребенком, иначе скоро у вас будут серьезные неприятности, — предупредила она меня. — Когда мы вчера разучивали наш новый гимн (трудно было не вздрогнуть при слове «наш»), она даже рта не раскрыла. А когда я спросила ее, почему она не поет вместе со всеми, она заявила перед классом, что ее отец сказал, что застрелится, если ему когда-либо придется петь эту песню. В следующий раз буду вынуждена сообщить об этом, — ее глаза, совершенно неожиданно, уже не глядели на меня с сочувствием. Я поблагодарила ее и с тяжелым сердцем отправилась домой.
Этим же вечером я посадила Лорли к себе на колени и попыталась объяснить:
— Слушай, Лорли. Ты должна никогда, никогда, понимаешь, никогда не рассказывать в школе, что ты слышишь дома. Если расскажешь, папу отправят в концентрационный лагерь, и маму отправят в концентрационный лагерь, и Руперта, и Агату, и всех твоих братиков и сестричек. Нас всех отправят в концентрационный лагерь, если ты не будешь хранить молчание. Ты поняла?
Она слушала, широко раскрыв глаза, и кивала.
Через несколько дней все повторилось опять:
