все моря и океаны, ты многое испытал. Объясни мне, в чем причина нашего душевного смятения, почему нет нам покоя, пока мы не вернемся домой? Там, у турок, когда блаженной памяти Функен помер от лихорадки, мне пришлось на похоронах командовать караулом, но, поверь мне, я едва был в силах держать шпагу и с трудом мог вымолвить слова команды… Вокруг — белые могильные камни… Равнодушно стоят кипарисы… Если бы меня там похоронили, я не нашел бы покоя. Я разворошил бы могилу и взмолился Господу Богу о милосердии.
— Разве не та же рука Господня сотворила все сущее, и даже этот вот утлый корабль, что несет нас сейчас по бушующим волнам? — ответил шкипер. — Повернись-ка лицом к стене и усни! Вы, сухопутные воины, плохо переносите качку, а сейчас разыграется шторм.
На следующее утро, на рассвете, когда шкипер стоял рядом с рулевым, он снова услышал стук в потолок каюты.
— У меня между ребрами засела пуля, — сказал Эреншёльд, — но я никак не могу толком понять, что так расстроило мое здоровье — я ведь еле держусь на ногах: пуля или тоска по родине. Вот как раз под утро, когда только-только начинает светать, я больше всего тоскую по родине.
Море бушевало, и качка не унималась. Однажды ночью шкипер, освещая себе путь фонарем с прозрачной роговой пластинкой, спустился в каюту. Эреншёльд не спал, а сидел на соломе, положив палку около себя; подушкой ему служил мешок; волосы его отросли уже настолько, что ниспадали на уши.
— Милостивый государь, — начал шкипер, вешая фонарь на крюк под потолком, — показались шхеры, те, что близ Уддеваллы, но бушует шторм, да к тому же поднялся туман, а ночь темная — хоть глаз выколи. Нам придется держаться подальше от берега и подождать, пока прояснится.
— Да, да, разворачивай свою барку! — закричал Эреншёльд во весь голос. — Я не хочу домой! Нет, нет… Что мне дома делать? В кальмарской кирке похоронен мой отец, и его герб висит там на стене… Мой брат в плену… мои маленькие сестрички успели вырасти, повыходить замуж и даже состариться… Они уже не те… Можно сказать, нет у меня больше сестер… И дома у меня тоже нет…
Так ответил он шкиперу, но, когда тот стал подыматься на палубу, опять схватил его за рукав.
— Не слушай меня! — воскликнул он. — Продолжай смело держать прежний курс. После долгой и честной службы своему королю храбрый солдат не может вернуться домой как трус!
— А судно, милостивый государь? Это мое единственное имущество, и я должен с ним обойтись по- хозяйски. Я, правда, вижу как будто сигнальный огонь на северо-востоке, но здешние шхеры опасны, а кроме того, здесь много каперов, которые разжигают ложные сигнальные огни.
Эреншёльд сразу помолодел. Он выпрямился и, выставив вперед ногу, схватил шкипера за руку.
— Если слово офицера для тебя что-нибудь значит, то продолжай идти вперед! При себе у меня, правда, нет ничего, кроме жалких лохмотьев, которые я все-таки с честью буду носить, когда сойду на берег, но под Кальмаром у меня есть небольшая усадьба, если только я ее не лишился. Вот ее ты и получишь в награду, если барка погибнет.
Шкипер решил, что тоска по родине помутила у старого воина рассудок, он хорошо знал, что если своевременно не повернуть руль, то можно напороться на подводные скалы, и пытался вырваться, но Эреншёльд держал его железной хваткой. Когда он очутился наконец на трапе, оторванный рукав его куртки оказался в руках Эреншёльда.
Но тут раздался толчок такой силы, что свеча в фонаре опрокинулась и погасла.
— Иисусе! Вот вам, сударь, и шведские шхеры!
— Да будет благословен этот миг. С детских лет я еще ни разу не вставал с постели с таким легким сердцем.
До слуха Эреншёльда донеслись звуки выстрелов и шум рукопашной схватки. Он взял свой мешок и палку и выбрался на обледеневшую палубу, через которую то и дело перекатывались волны. Его тут же обдало ледяной волной, но сквозь снежную мглу уже брезжил рассвет, и он смог разглядеть, что судно село на мель у каменистого островка, и толпа каких-то людей разоружает их экипаж.
— Что там у тебя в мешке, давай сюда! — приказал ему человек с рыжей бородой и поднял мушкет.
Корабль, севший на мель, по негласному закону принадлежит местным жителям.
Эреншёльд крепко сжал в руке палку и швырнул свой мешок под ноги рыжему.
— На, держи! Я обрел наконец душевный покой, и ваши пули бессильны меня его лишить, но не будь у тебя ружья, эта игра обошлась бы тебе дорого… Я офицер Его Величества!
Рыжебородый нерешительно опустил свой мушкет.
На скале догорал ложный сигнальный огонь, а чуть подальше стоял на якоре галиот без флага. На его палубе около притушенного кормового огня сидел закутанный в дорогую лисью шубу молодой человек болезненного вида, с бледным желтоватым лицом; на коленях у него лежали два костыля.
— Чего там еще, Нуркрос? — закричал он тонким, пронзительным, как свисток, голосом. — Пошевеливайтесь, да поживей!
— Да здесь один говорит, — ответил рыжебородый, — что он на королевской службе. Пожалуй, его лучше прикончить, чем спускать на берег, а то будет еще болтать лишнее. Эй, ты, скажи, кто ты такой? Я вижу на тебе лохмотья, а не гвардейский мундир. Тебя так долго не было дома, что ты, наверное, ничего не слыхал о Парне с Большой Дороги? Вон он сидит там на галиоте. Это комендор Гатенельм, слышишь?
— Мое имя, — ответил Эреншёльд, — ты узнаешь не раньше, чем достанешь мне одежду, соответствующую моему рангу, но и я тебя не спрошу, какое зло ты мне намерен причинить, если только мне дадут возможность еще хоть раз в жизни ступить на шведскую землю. Я, конечно, понимаю, что вы каперы и нет у вас совести, что я вернулся не в ту светлую и счастливую страну, которую когда-то покинул… Но так или иначе, я дома… Дома! Я легко расстанусь теперь с жизнью, но не лишайте меня права прежде сойти на шведскую землю.
— Что ж, это справедливо, — промолвил Гатенельм. — Но только, слышишь, живее!
Он все нетерпеливее постукивал костылем по борту.
Эреншёльд бросил свою палку на палубу, словно воин, сдающий оружие, и сошел на берег. Он медленно сделал несколько шагов, с трудом подымая ноги, словно земля их притягивала. Потом он опустился на колени, стал гладить, ласкать скалу и, наклонившись, прижался к ней щекой.
— Хвала тебе, Господи, — прошептал он, — за то, что ты привел домой бездомного сына своего после стольких лет скитаний в чужих краях. Хвала тебе, Господи!
По знаку Гатенельма, Нуркрос, все еще стоя на борту их суденышка, поднял мушкет и, прицелившись, выстрелил Эреншёльду в голову.
Когда совсем рассвело, каперы со своей добычей уже подходили к бухюсленскому берегу. А на скалистом островке в шхерах лежал, обхватив руками скалу, вернувшийся на родину воин.
РАССКАЗЫ
СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ И ДРАКОН
Стен Стуре вызвал из Андорфа мастера Андреаса и заказал ему вырезать из дерева для украшения Стокгольмского собора такую великолепную статую, которой бы не было равной на всем Севере.
Мастер Андреас был с виду человек властный и сильный, с доброю улыбкою и с крепким рукопожатием. Роста высокого, умеренной полноты. Волосы его, в которых уже пробивалась седина, делились от лба до макушки прямым пробором на две равные половины, как на изображениях Христа. Глаза у него были с поволокой и отличались странным свойством: взор их как бы уходил вглубь, а не смотрел на того, с кем мастер Андреас беседовал. Так, по крайней мере, казалось его друзьям, и они частенько говаривали, хлопая его по плечу: «Мастер, где витают твои мысли? Ты глядишь на нас, но не видишь
