в борделе и провел там всю сознательную, а еще чаще бессознательную, до состояния полного непотребства жизнь. А что ж вы хотите? Моя достопочтенная матушка с детства приучала меня к тому, что все люди бляди, весь мир бардак, да и солнце — ебаный фонарь. Обучала она меня на собственном примере, благо с пятнадцати лет промышляла антиобщественным образом жизни. Она, когда напивалась, любила рассказывать мне, как ее выгнали из девятого класса и из комсомола за проституцию. Тогда проституция была чем-то страшным и чудовищным, из мира проклятого, загнивающего капитализма, в условиях советской действительности не приживающимся. Только самые несознательные могли думать по-другому. А моя матушка не думала — она делала. Своих родителей она уморила лет в пятнадцать, буквально через год после того, как ее выгнали из школы, примерно в то же время она выносила окончательные планы на жизнь, а наряду с этими планами она выносила меня. И дразнили меня — недоносок, хоть и был я нормально доношен, как поется в песне. Родила она меня в неполные шестнадцать, собственно, так и не выяснила, кто был моим счастливым папашей, а он, по идее, должен был быть, потому как фокус с непорочным зачатием — это такая штука, которая удается не чаще чем раз в две тысячи лет. Этот мой папаша, наверно, сам не подозревает о моем существовании, а я о его. Да и ну его к свиньям. Я видел тот контингент, с которым кувыркалась моя матушка, не думаю, что папа был маркизом, космонавтом или лауреатом Нобелевской премии. Засим о моем папаше — все. Теперь о матушке, потому что именно она наставила меня на тот путь, с которого я до сих пор не свернул.
И, с одной стороны, я даже ей благодарен. Хоть соседи и шипели ей вслед, как гуси: «Она ж тово… прости… ту… прости господи, такая тутка!» — а все равно: я ее до сих пор больше уважаю, чем этих соседей, уважаемых и правильных людей. У матушки была идея — в отличие от них. Сосед, дядя Толя, был заместителем главного энергетика какого-то завода, его жена — в ЖЭКе юбки терла. Они говорили, закатывая глаза: «А-ах, Леонид Ильич!» А теперь этот дядя Толя, правоверный марксист в 1 годы застоя, перестроился давным-давно, именует себя предпринимателем и носит кашемировое пальто и мобильник на пузе, а жена его — жэковка — теперь попугайчиков разводит да горничных тапками по своей жилплощади гоняет. Почему бы и не погонять, если жилплощадь как футбольное поле. Домохозяйка она теперь — этакое мещанское слово, а ведь в пору моего детства речи передо мной произносила, идеологические установки ставила, так сказать, говорила, что мама моя — нехорошая, что дружит она с еще более нехорошим дядей, которого зовут Сутенер. Я тогда думал, что это имя, и недоумевал: ¦ а почему, собственно, соседка тетя Кира так фамильярничает? Может, он Сутенер Иванович или Сутенер Петрович и любит, чтобы его по имени-отчеству титуловали.
Так вот, эти перерожденцы как тогда матушку за глаза руга-1 ли, так и сейчас, верно, жрали бы, будь у них такая возможность. Потому что она, в отличие от них, идейная, как я уже говорил. Она была идейная блядь. Другой бы скривился, а я прямо скажу: да, идейная, да, блядь. И ничего тут зазорного не вижу. В русском языке достаточно отвратительных слов, а вот слово, употребленное мной в отношении матушки, я ни зазорным, ни вообще ругательным не считаю. Это скорее как партий- I нал принадлежность, которой матушка никогда не изменяла.
Сам я в глаза, кстати, никогда не звал ее мамой. Да как я ее звать мамой мог, если она по жизни была моя ровесница? Мы с I ней вместе учились матом ругаться. Она же стеснительная на 1 язык была, в смысле того что — культурная. Так она до двадцати лет слово «жопа» произнести не могла, даром что этого непроизносимого навидалась, как в поле васильков! Мне было четыре с половиной года, ей — двадцать, и мы под руководством Кольки Голика дружно разучивали, как песенку, всяческую непотребщину: «Му-дак. По-шел на ху-у…» — ну и так далее.
А на дворе был махровый застой: восьмидесятый год.
Моя матушка одной из первых торила ту узенькую тропку но которой сейчас автоколоннами ездят. Я имею в виду такое антиобщественное явление, как проституция. Я, собственно, и вырос на эти деньги, продажной любовью заработанные: все мои игрушки были на них куплены, все одежки, а также велосипед и надувная лодка. Я по тем временам вообще был просвещенным мальчиком: когда некоторые только в классе восьмом обнаруживали, что люди появляются на свет вовсе не благодаря транспортному агенту дяде аисту, приносящему детей, я уже подглядывал в щелку за тем, как моя почтенная родительница, которой только-только двадцатник стукнул, кувыркается с ее любимым половым партнером Колькой Голиком. Она даже за него замуж хотела, да постеснялась. Я потом спрашивал, чего она, собственно, не расписалась с ним, хотя на Кольке, откровенно говоря, пробу ставить негде: вор-рецидивист, грубиян, из достоинств — только мужское чуть ли не на полметра, да еще то, что зверей любил. Кошек там, собак, мух… тараканов. Так вот, я спросил: а чего ты за Кольку не пошла, он добрый, когда выпьет, и деньги у него есть — это когда хату бомбанет или в карты удачно перекинется. А она говорит: стыдно. Скромняга. И ведь она не того стыдилась, что он зону уже успел потоптать, и не того, что он без «бля» двух слов связать не мог. Фамилии его стеснялась: Голик. Если бы она за него пошла, то у нее тоже была бы Голик, а звали мою матушку Алла. Я называл ее Алка, и все называли ее Алка. Вот и посудите: Голик Алла. А иначе — Алка Голик.
Вот этого-то предосудительного словосочетания она боялась больше огня. Хотя сама, повторюсь, с пятнадцати лет занималась тем, что «совки» обозначают как «прости господи».
Я ее как мать и не воспринимал, скорее как сестру, причем когда повзрослел — как сестру младшую. У иных братьев и сестер разница в возрасте больше, чем у нас с ней: четырнадцать с половиной всего! Сейчас, конечно, случается, что и в двенадцать рожают, но тогда, откровенно говоря, чтобы девочка еще в школе матерью стала, диковинно было и предосудительно.
Мы с ней жили вдвоем в огромной, от деда-мента доставшейся квартире. Он же в свое время участковым был по нашему кварталу и около, а потом вышел в отставку, и на от тебе — так дочь подкузьмила! Ментовская кровь, а подалась в бляди! Это деда, конечно, убивало, и убило окончательно после того, как бабка, по слухам, редкой сварливости дама, поссорилась с местным производителем самогона Кузькой Рваным и упала с лестницы. Умерла в реанимации, а Кузьке впарили на полную за убийство по неосторожности. Еще и за самогоноварение добавили.
Так мать и осталась в пятнадцать лет одна как перст и с грудничком на руках. Мной, стало быть. По советскому закону меня вообще полагалось в детдом спихнуть, но Алка, — она не допустила. Решила, что сама выдержит груз ответственности, налагаемый появлением на свет полноценного советского гражданина.
Она мне потом рассказывала, что, собственно, и не занималась никакой проституцией до смерти моих бабки с дедом. Просто рано созрела моя Алка, захотелось плотских радостей, а мальчиков в ее классе было куда больше, чем девочек, да и шпаны во дворе — пруд пруди. Шпана и рада, что дочь бывшего участкового в давалки качнулась. Вот кто-то из них меня Алке и заклепал.
А дальше — она одна, со мной на руках, в огромной квартире, которую запросто могли отобрать, если бы Алка. не подсуетилась, не заработала денег да не сунула через эту самую тетю Киру в ЖЭКе и вообще. Да и тете Кире перепало нехило, я так думаю. Не гнушалась от Алки денежки принимать, хотя со мной проводила разъяснительно-воспитательные беседы по вопросу аморалки. Я матушку потом так и дразнил, болван малолетний: «Алка-аморалка! Алка-аморалка!»
А денежки, которыми Алка подогрела жилкомхозных крыс типа соседки тети Киры, она заработала с помощью Клепы. Клепа — это был такой редкий ублюдок, жил через двор. Его в свое время мой дед, участковый, упек на три года за какую-то там катавасию. Клепа, падла, все помнил. Он с Алкой и раньше зажигать пытался (я даже некоторое время думал, что он мой папаша, но нет — Бог миловал!), а после смерти Алкиных родителей пришел к нам домой и сказал, что она могла бы хорошо заработать. Работа непыльная, не булыжную мостовую класть, так что надо соглашаться, — Так ей этот Клепа расклад пропечатал. Алка недолго думала и согласилась, да другого выхода и не предвиделось. Работа, которую Клепа предлагал, была до смешного очевидна: вечером прийти в гостиницу «Саратов», в тридцать второй номер, сказать, что пришли от администратора. Вот, собственно, и все. Администратор был Клепиным двоюродным братцем, кузеном, как этот мудак его называл. Этот чудный кузен подрабатывал тем, что поставлял командированным пышным дяденькам, с баблом у которых все в порядке, девочек Клепа и подсуетился, срубил свой магарыч, красавец.
Вот этот Клепа, он же Игореша Клепин, и стал первым сутером моей Алки. Надо сказать, что ни он, ни она — по крайней мере, при мне — никогда об этом не жалели. Как говорится, обоюдовыгодное сотрудничество. Меня она от общения с ним всячески ограждала, предпочитала, чтобы я душевно болтал с Колькой Голиком о зоне и зоновских понятиях, чем слушала вежливый, хорошо поставленный базар этого
