— Никуда я не попаду, — сказала я. — Мне надо домой.
— Василий Никанорыч! — крикнул этот дядька. — Я тут разберусь, а вы постойте на два пункта…
Я не слышала, что и кто ему там ответил, только почувствовала, как он крепко взял меня за локоть — не так, как Семен, а покрепче — не вырваться.
— Не чуди, — сказал дядька, — мчишься, словно с горы. Идем.
И повел меня в садик на Белинского — туда, где кукурузные хлопья раньше продавали.
Усадил на скамейку и спросил:
— Где живешь?
— Тут рядом — на Моховой.
— Куда бежала?
— Домой.
— Почему плакала?
— Нипочему.
— Так. От кого бежала?
— Ни от кого.
— Почему плакала?
— Мое дело.
— Так.
— Да ничего не случилось! Чего вы пристали?!
— Не-е-ет! Чего-то случилось. Такая девчонка не станет просто так плакать.
— Какая девчонка?
— Да вот такая…
— Дяденька, я домой побегу…
— Ну, — сказал он и вздохнул почему-то. — Беги, если надо.
— Спасибо, — сказала я и побежала, и, вот странно, слезы-то у меня высохли.
…А под аркой стоят Венька Жук и белобрысый Семен. Они стоят друг против друга, как петухи. Руки у обоих в карманах, брови нахмурены, и смотрят они друг другу в глаза так пристально, что меня даже вначале и не заметили. Господи, ну что за мальчишки такие — опять драться! Но они пока не дерутся, а только шипят друг на друга сквозь зубы.
— Д-добренький! — шипит Венька. — Пож-ж-жалел!
— Ну, и пож-ж-жалел, — шипит белобрысый.
— А на ш-ш-иш-ша мне…
— Чч-чудило…
— Сам — ч-чудило. Мне теперь из-за твоей жалости хоть в школу не ходи…
— Да брось ты! Шальной какой-то…
— Ну, мы тебе ещ-ще покаж-жем!
— Это мы твоей компаш-ш-шке покаж-жем!
— Ха! Из ста зайцев не сделаешь лошади. Понял?
— И заяц, если его много бить, может спички зажигать!
— Ч-чо? Ч-чо?
— А вот то!
И я смотрю — они уже надвигаются друг на друга и сейчас полетят пух и перья. Ох, до чего же они мне надоели!
— Эй! Вы! — кричу я и расталкиваю их. — Дайте пройти!
Они разлетаются в разные стороны и стоят у стенок, разинув на меня рты а я бегу домой — что мне, в самом деле, больше всех нужно?..
Глава IV. „Чаргоггагоггманчауггагоггчаубунагунгамаугг“
С кухни я пошла к себе в комнату — не хотелось никому показываться на глаза, и, вообще, надо было кое о чем подумать.
Дверь в папину комнату была приоткрыта, и оттуда слышались голоса.
Я не выдержала и заглянула в дверь. Они сидели друг против друга — полковник на диване, а папа в кресле, и лица у них были странные.
— Ты стал… слишком взрослым, Гриша, — сказал полковник, и непонятно, то ли он сердился, то ли был рад. — А ведь я помню тебя совсем пацанишкой… Гвоздиком.
Меня они не замечали, а я смотрела на них, больше, конечно, на папу. Я никогда не видела его таким. Он снял очки, откинулся на спинку стула и смотрел куда-то далеко-далеко и видел там что-то свое- свое — грустное и хорошее. А полковник подпер щеку рукой и смотрел на папу, и у него было такое выражение, что я даже не могу рассказать. Он и улыбался, и сердился, и, если бы полковники — Герои Советского Союза могли плакать, он бы, наверно, всплакнул бы…
У меня защипало в носу, я прикрыла тихонечко дверь и пошла к себе.
Я лежала на своем диване, уставясь в потолок, и перебирала в памяти все, что со мной случилось за эти дни. Три дня. Вспоминала, пыталась обдумать, но это у меня получалось плохо. И самое неприятное было то, что мне расхотелось идти в школу. Только сегодня я еще с радостью думала о школе, а сейчас расхотелось, и все. Я понимала, что это глупо, но ничего поделать с собой не могла.
Встала, сорвала с глаза повязку и решительно вошла к папе в комнату, сверкая своим фонарем.
— А, Маша, — рассеянно сказал папа. — Ты уже из школы? Ну, что там?
Они с полковником сидели все так же, и вид у них был какой-то… довольный. Нет, просто они были спокойны.
— Папа, — сказала я, — скажи, что такое доброта?
— М-м, — сказал папа и внимательно посмотрел на меня, — а что, опять что-нибудь стряслось?
— Да ничего не стряслось, — сказала я с досадой, — просто я прошу тебя объяснить мне, что такое доброта.
— Ты зачем сняла повязку? — строго спросил папа.
— Сняла, и все!
— Ты не ершись, а расскажи, что опять случилось?
— Господи! Ничего, понимаешь, ничегошеньки не случилось. Не можешь ответить — так и скажи.
— Нет, почему же, — не очень уверенно сказал папа, — могу.
Он поерзал в кресле, вроде хотел усесться поудобней, но уселся на самый краешек, выпрямился. Похлопал себя по коленям и посмотрел на полковника. А полковник посматривал то на него, то на меня и, кажется, чуточку усмехался. Папа покашлял, похмыкал, а потом начал:
— Видишь ли, доброта — это такое чувство… нет, конечно, не чувство, а скорее такое свойство человеческого характера, когда… хм… человеку хочется делать другим людям… хм-м… добро, впрочем, посмотрим, что говорит об этом толковый словарь Ушакова, — и папа пошел к стеллажу и достал толстенный том Ушакова.
— Доброта — это хорошо, Маша, — сказал полковник уверенно и сразу задумался, — но, понимаешь, не всякая доброта нужна…
— А что же все-таки это такое? — спросила я настойчиво.
