Нет, не сломили достоинство этого человека тяжелейшие испытания.
Вскоре приехала и тетя Сусана с детьми. В поисках работы они потом уехали в Крымский район, где дядя Биболет работал на виноградниках. Донимала нужда и они снова уехали в Прокопьевск, где у тети Сусаны была хорошая работа в детском садике. Там они пробыли несколько лет и потом окончательно вернулись в Краснодар.
Моего отца через полгода после амнистии снова посадили. Уехал он тогда из Красноярского лагеря совершенно легально. Но была с ним история аналогичная той, что с Биболетом. Большие симпатии и авторитет, которым он пользовался в лагере, способствовали тому, что в 1956 году отцу «натянули» амнистию, под которую он не совсем подходил. «Особые» органы это обнаружили. В Армавирской тюрьме он досиживал еще четыре года.
Дядя Биболет умер на год раньше отца. Когда взялись делать ему операцию, то оказалось, что весь желудок поражен раком. Ему оставалось трое суток жизни, когда мы с мамой навестили его. На лице его уже была печать смерти. Провалившиеся глазницы четко обозначили череп. В палате были родственники, женщины вытирали слезы, мужчины, с суровыми лицами, стояли вдоль стен. Меня удивило, что мать не проронила ни слезинки. Она села у его изголовья, стала гладить мертвенный лоб и успокаивать. На лице дяди
обозначилась горькая ухмылка и он сказал: «Нет, нысэ, я знаю, что это конец». И вдруг, мать не противоречя ему, изменила ход разговора и направила его «вверх» — на высочайший нравственный уровень. Она вспоминала основные вехи его жизненного пути, взвешивала на бесстрастных весах строгой морали и высвечивала все грани его мужского и человеческого достоинства. Она говорила о том, что видела своими глазами и потому слова ее были убедительны/ Не по слухам, а по непосредственно увиденному она выстраивала логику блистательных фактов, на которых как на фундаменте складывался жизненный путь дяди Биболета, пред которым меркла и отступала страшная сила смерти, схватившая его за горло. Смерть уже не могла умолить, затмить, унизить и испугать такую жизнь. С помощью подлинно ораторского женского красноречия мама блистательно доказала, что такая жизнь изъята из тлена. Я впервые видел ее в этой роли. Ее вдохновение исходило из глубочайшего уважения к могучему человеку, которого жизнь постоянно сковывала цепями.
И смерть действительно отступила. Явно выступавший на лице силуэта черепа растаял, лицо дядя обрело живой оттенок.
Все присутствующие жадно вслушивались в мамины слова — они сняли и с них всю тяжесть ожидания кончины близкого человека.
Довольные, влажные глаза дяди уставились на меня. Было видно, что невыносимые боли его отпустили. Ему даже стало хорошо, — я этот видел, — он хотел еще что?то добавить к своему удовольствию и потому поманил меня молча пальцем. Мою руку положил на грудь и прикрыл своими двумя громадными, но уже очень костлявыми холодными руками. Эти уже не живые руки меня вернули к жестокой действительности. На фоне всего, что говорила мама, ощущение этой действительности дало неожиданную эмоциональную реакцию: меня стали душить слезы. Чтобы не испортить произведенного матерью эффекта, я что?то пробормотал и стремглав выскочил из палаты.
На похороны Абадзе Биболета явились все жители аулов Степной Шапсугии и Бжедугии. Среди них особое внимание привлекал очень старенький мой родственник Хагуров Исхакъ. Эта легендарная личность заявила о себе еще до революции не только на всю Черкессию, но и на весь Северный Кавказ. Был он абреком, с основной специализацией на конокрадстве. Рассказы о нем я слышал не раз, но особенно запомнилось внимание к его личности со сторо
ны старушек в разных концах Адыгеи. В 50–х годах в сельскохозяйственном институте со мной училось много ребят из разных адыгских племен. Были мы все молоды и очень жизнелюбивы. Любили приглашать друг друга в родные места. Я с удовольствием ездил по таким приглашениям и в горную Шапсугию, и в Чемгуйю, и в далекую Кабарду, и конечно, объездил всю Бжедугию. Везде, где меня представляли, называя фамилию, обязательно находилась какая-нибудь старушка (если не родственница моих бысым [3], то соседка), которая спрашивала, не родственник ли я Хагурова Исхака. Надо было при этом видеть эти вопрошающие личики старушек! Сколько было в них именно женского любопытства! Как в этот момент в старушках просыпалась давно заснувшая женщина.
Со временем становилось ясно для меня, что Хагуров Исхак для всего их поколения был Символом — символом Мужчины.
Когда победила Октябрьская революция и после гражданской войны жизнь стала налаживаться такие абреки как Исхакъ были объявлены вне закона. Хакурате Ш., возглавлявший тогда Адыгею, передал ему через доверенных лиц, чтобы он сдался властям. Обещал помилование и прощение. Исхак сдался, но помилование не последовало. Или местная власть что?то перепутала, или включились силы, стоявшие выше Хакурате — до сих пор остается загадкой. Известно, что сам Хакурате слов на ветер не бросал. Взяли Исхака под стражу и повезли от станции Северская по железной дороге в Краснодар. Поняв, что попал в ловушку, он решил из нее вырываться. Попросил у конвоира разрешение пойти в туалет. В вагонном туалете окно открывалось на столько, на сколько возможно было пролесть головой и грудью. А прыгать с идущего со средней скоростью поезда у него не было проблем. Дело в том, что он был наездником высочайшего класса, для которого соскочить на полном ходу с коня или заскочить на него с земли было привычным делом. Вообще он был таким наездником, который составляет единое целое с конем. Такое единение у него стало складываться еще с детства.
Короче говоря, Исхакъ сбежал с поезда и скрывался от советской власти несколько десятилетий. В то же время жена его исправно рожала одного ребенка за другим. Районный кэгэбэшник решил ее заставить «расколоться» и вызвал на допрос. Но она оказалась крепким орешком. Совершенно спокойно она спросила представителя особых органов, почему он думает, что эти дети родятся именно от Хагурова Исхака. Дескать, других мужиков, что ли нет?
Читателю, незнакомому с социально — этической обстановкой тех лет в национальном районе, трудно представить степень бесстыдства и цинизма заявления жены Исхака. Кэгэбэшника стало почти тошнить и он выгнал ее из кабинета.
Исхакъ пробыл в подполье ровно столько, сколько нужно было для его полного амнистирования. Он объявился не?то в конце 50–х, не?то в начале 60–х годов, будучи уже седовласым стариком. Оказалось, что все это время он скрывался у русского друга в станице Северской, на расстоянии всего — навсего 12 километров от родного аула.
Я вспоминаю историю Исхака, потому что по отваге и силе духа он был равен Абадзэ Биболету. Они были одними из последних адыгских рыцарей двадцатого века. Судьба обоих поставила в оппозицию к тогда мощной тоталитарной власти. Но та же судьба дала одному спокойную нишу, другому послала все невзгоды.
Дядя Биболет похоронен в родном ауле, на том же кладбище, что и отец. В какие только места Европы и Азии не бросала их судьба, как только она их не прижимала, не выкручивала, испытывая, но сберегла, ведь для родного пепелища.
Каждый раз, когда мы посещаем могилы отца и, погибшего в автокатастрофе в Австрии брата Аслана, непременно подходим к. могиле дядя Биболета. Рядом с ним похоронен его сын от первого брака, ушедший из жизни в расцвете сил. Неужели рок, висевший над отцом тяготел и над сыном? Когда он ушел из жизни, старшему из его сыновей было всего 10 лет! Что еще можно к этому добавить, говоря о трагичности такой смерти?
Стоим мы с братом над их могилами и невольно возникают вопросы, на которых нет ответа здесь, на Земле.
Нет, я не прав. Ответ есть. Мудрый испанский философ XX века Ортега — и — Гассет писал, что у человека нет природы, у него есть история. История жизни людей, о которых я рассказывал, их
биографии дают ответы на эти вопросы. Ответы мне видятся не в сфере логики, а как не странно, в сфере совсем другой — в сфере красоты, гармонии, словом, в сфере эстетики.
Они были цельными, гармоничными натурами, с несгибаемым внутренним стержнем. И дядя Биболет, и мой отец Исхакъ Хагур были изначально и до конца Мужчинами. Я никогда не видел и не слышал
