По — русски, по — российски колоритный экзистенциальный писатель М. М. Пришвин в «Дневниках» писал: «Если все мои поэтические переживания происходят из двух родников: детства и любви, если это алтарь, то как быть: писать о самом алтаре или прислушиваться лишь издали к звукам, исходящим оттуда?».
Когда меня спрашивают сейчас, что же значительное было в моей жизни, мне хочется ответить словами Блока: «Это было в детстве, а теперь со мной вообще ничего не бывает». Если и есть ценное в том, что я думаю и делаю теперь, то лишь тогда, когда оно каким?то образом связано с моим детством, с воспоминаниями о нем, соотносится с ним.
Чем больше живу на свете, тем чаще образы детства являются во всей яркости красок. Я ощущаю на себе: существует память чувств, ты вспоминаешь не только ситуации, события, но и чувства, которые они в тебе рождали. И снова эти чувства можешь пере — жить. Но это, конечно, будет не оригинал чувства, а его копия. Я не очень помню, что было в прошлом месяце, в прошлом году, но то, что было в детстве, не только помню, но представляю нечто большее и удивительное, получаю от образов и воспоминаний детства некую благодатную энергию.
Может быть потому мои воспоминания детства столь яркие, что пришлись на резкие перемены в жизни семьи, города, аула, страны?
Есть сакраментальный вопрос: «Счастливы ли мы в жизни?» Только детство дает основания для положительного ответа на него. Только в детстве — и потом в отрочестве — мы несколько раз испытываем яркие, на всю жизнь запоминающиеся образы. Одновременно они — и наши состояния, этапы нашего духовного роста, соединяя в себе и время, пространство нашего развития. Они, эти состояния, и есть достоверно зафиксированные во времени и пространстве состояния счастья. Все остальное — производное от них.
Детство интернационально в том смысле, что его законы едины для всех. Разве не понятны всем нам признания Ромена Роллана о том, что «самыми реальными в детстве были мечты — мечты, исполненные трепетного страха, мечты о нежности, мечты упования, — и очень рано (какая глупость! Откуда?) явились мечты о славе».
Когда уехал на фронт отец, чувства мои к матери обострились до предела. Как?то я прочел с полным сопереживанием у утонченного Марселя Пруста такие строки: «Я не спускал глаз с мамы — я знал, что не позволят досидеть до конца ужина и что, не желая доставлять неудовольствие отцу, мама не разрешит мне поцеловать ее несколько раз подряд, как бы я поцеловал ее у себя. Вот почему я решил, — прежде чем в столовой подадут ужин и миг расставания приблизится, — заранее извлечь из этого мгновенного летучего поцелуя все, что в моих силах: выбрать место на щеке, к которому я прильну губами, мысленно подготовиться, вызвать в воображении начало поцелуя, с тем, чтобы уже потом, когда мама уделит мне минутку, всецело отдаться ощущению того, как мои губы касаются ее щеки…».
Мое детство проходило совсем в другом социокультурном пространстве, чем детство цитированного выше автора. Поцелуи у нас были исключены, но чувство любви к матери, выраженное в его словах, мне так знакомо…
Мои расставания с мамой в детстве сопровождались такими же трепетными чувствами, с какими они проходили у М. Пруста, — только случались они в более суровых условиях и без внешних проявлений.
Нижеследующие фрагменты в какой?то мере объяснят, как это было.
I
Сон переполнял меня всего радостью и счастьем. В нем исполнялось самое заветное желание, избавляющее меня от невыносимой тоски и одиночества. Я видел, как по степи, отдаляющей тетину хату от переправы, шла мама. Улыбаясь мне, шла за мной, чтобы забрать меня отсюда, из пустого дома, где было мне так тяжело и одиноко. С нею шли тетя Мина и Юлька. Они тоже улыбались и махали руками.
Вокруг было все светло, солнечно…
Я не мог сдержать переполнявшей меня радости, закричал… и проснулся.
Некоторое время я лежал ошеломленный, пока осознание реальности не вытеснило очарования сна и тяжелым грузом не легло на сердце. Было то, что уже повторялось много дней: я просыпался один в большой тетиной избе, когда тетя Саса и ее невестка уже ушли на работу, пугался мысли, что никого в доме нет, вскакивал с постели и обегал все четыре комнаты, чтобы убедиться в том, что и так было мне известно: опять меня оставили одного. И заранее зная, что никого нигде нет, я начинал день так: обходил комнаты, двор… Где?то таилась надежда на то, что, может, сегодня кто?то есть рядом, и не так будет пусто, как вчера утром. Но и сегодня день для меня начинался с того, что полная пустота вокруг начинала постепенно душить, и чтобы убежать от явного, полного удушения, я начинал обходить хату и весь двор.
Сон, так жестоко обманувший меня, усиливал ощущение покинутости, одиночества, сиротства… Пустота душила, и надо было что-то предпринять… и я тихо заплакал. Потом я понял, что можно плакать громко. Я наплакался, и мне стало легче, и я стал даже напевать песенку, — надо же было как?то нарушить эту оглушающую пустоту и тишину.
Песенка эта тоже чем?то напоминала плач. Точнее, была его
продолжением. В ней не было слов, но была мелодия. Исходившая из сердца, только что выплакавшегося.
За хлевом — остов начатого сарая. На него нетрудно было забраться, чтоб смотреть в сторону переправы. Лодочная переправа находилась за километр от тетиной хаты. Меня привезли оттуда — и только оттуда могли за мной приехать.
Высота, на которой я оказался, взобравшись на недостроенный сарай, позволяла ощутить заметное возвышение над безысходным положением одиночества. Открывшаяся панорама расширяла пространство моего бытия, разнообразила его.
Следующее открытие было еще более значимо: оно и у взрослых составляет главную пружину их жизни.
Я открыл надежду.
По дороге от переправы часто шли небольшими группами в сторону аула люди. Я стал выбирать среди них такую, которая, как мне казалось, была похожа на мамину фигуру. И начинал следить за ней. Я знал: это не мама. Но я так играл. В то же время я надеялся, что на этот раз она окажется мамой. Игра на то и игра, чтобы рождать надежду на выигрыш.
Степь, по которой шла дорога от переправы, была широкой, и я долго мог наблюдать за «мамой». Временами казалось: я узнал ее платье, косынку… Я начинал «узнавать» и других родственников, которые решили приехать с мамой за мной. Все это продолжалось до тех пор, пока люди не подходили к развилке. Они делились на две группы и двумя улицами уходили мимо нашей крайней хаты в аул.
Потом показывалась новая группа людей — и я снова принимался за свою игру.
Не помню, как долго продолжались эти дни борьбы с затворничеством Один из них оказался переломным.
В тот день, как обычно, я забрался на остов сарая и стал глядеть в сторону переправы. Дорога была пуста, и вся степь тоже. Еще ни разу не было такой пустоты кругом. Мне стало нестерпимо жаль себя, и я заплакал. Я смотрел в сторону переправы и плакал все громче и громче, потому что дорога по — прежнему была пуста.
Кругом стояла глубокая тишина. Ясно и размеренно доносился из?за реки Белой голос кукушки. Мне казалось, что и солнце, уже высоко стоящее в небе, разливает вместе с лучами безмерную тишину. Эту тишину подчеркивали ласточки: пропикировав мимо меня, устремлялись под камышовую крышу хаты, где были их гнезда Це
лыми днями шла там у них возня, слышалось щебетанье птенцов Мне казалось, что они всемерно подчеркивают: к ним, к их жизни я не имею никакого отношения.
Неожиданно из?за ограды раздался голос женщины:
— Ты что же, сынок, плачешь?
Я не видел ее. Откуда она взялась? Мне было стыдно.
— Разве мужчины плачут? — продолжал укорять голос из?за плетня. — Или мне показалось, что ты плакал? — смягчила она ситуацию.
— Не плачу! — крикнул я наконец и стал быстро вытирать руками слезы. Женщина не могла ближе
