существует, а на самом деле этого нет. И так всегда. И во всем. Кругом зыбкая пустота. Жизни как бы нет. Только ощущение, будто она есть. Иллюзия. Понимаете? – Он оглядывает присутствующих, ища подтверждения своим словам. Остальные отводят взгляд. Лица словно замкнулись. Булганин опускает голову – бородка почти упирается в грудь. Бормочет. – Зря я выступил. Я ведь не хотел.
Падает тяжелая тишина. Даже я чувствую неловкость, жмусь к своему столику. «Зачем он так?» – думаю. Пальцы правой руки Ленина опять начинают бегать по столу. Слышна глухая россыпь ударов. Вдруг пальцы останавливаются.
– Ваше поведение, товарищ Булганин, возмутительно. – В голосе Владимира Ильича каленая сталь. – И если бы не сложная ситуация, следовало бы всерьез разобраться с вами.
– Разве я сказал неправду? – обиженно спрашивает Булганин. – Разве они этого не знают? – Он обводит рукой сидящих.
Но Ленин его не слушает. Он вскакивает и, вновь засунув руки в карманы, начинает ходить взад- вперед.
– Так придет он или нет? – спрашивает Владимир Ильич то ли самого себя, то ли остальных. – Должен придти.
Сидящие за столом хранят молчание. Сталин сумрачно пускает кудрявые клубы сизоватого дыма. Он будто в стороне от всего. Брежнев с серьезным видом посматривает перед собой. Хмурится Андропов. Озадаченно поглаживает свой седой затылок Хрущев.
Вдруг Ленин останавливается, взглядом его делается озорным, легким. Он с хитрецой смотрит на сидящих.
– А что, если нам спросить насчет смысла жизни одного товарища? – Ах, как славно он произносит это слово «товарищ», как мягко, ласкающе звучит оно: «товаищ». Владимир Ильич подходит к двери в соседнюю комнату, приоткрывает ее. – Товаищ Арманд. Вы нам не поможете?
Она, пожалуй, некрасива, но очень женственна. Идет плавно, грациозно. Она из тех женщин, которые обращают на себя внимание, вслед за которыми оборачиваются.
– Что у вас тут происходит? – спрашивает она. Глаза у нее веселые.
– Мы заспорили о том, что есть жизнь. Ты понимаешь, как это важно сейчас. В преддверии… ну, ты знаешь. Представь себе, мы абсолютно разошлись во мнении.
– Меня это не удивляет. И что успело прозвучать в мое отсутствие?
– Разное. Включая самый откровенный бред. – Ленин бросает быстрый взгляд на Сталина. – Я, по крайней мере, отстаивал точку зрения, что жизнь дается как испытание для того, чтобы человек преодолевал трудности.
Она улыбается прощающей, доброй улыбкой.
– Нет. Это не так. Жизнь дается нам для того, чтобы мы учились любить. Только любовь может спасти этот мир. Но ой как нелегко – научиться любить. На это тратят не одну жизнь.
Ленин разочарован. Смотрит на Арманд и говорит с укором:
– Вот и ты меня не поддержала.
А она так спокойно-спокойно:
– Прости, Володя, но я сказала то, что думаю.
Она подходит к столу и садится рядом с Булганиным. А Ленин стоит. Задумался. Руки в карманах. Я снова подумал: «Вдруг меня спросит? Что тогда?» Но не мог я всерьез предположить, что он ко мне обратится. И тут Ленин говорит:
– А давайте мы товарища спросим. – И поворачивается ко мне, глаза опять хитрые. – Товарищ, что вы думаете по теме дискуссии?
Я поднялся, в горле пересохло. Стою, переминаюсь с ноги на ногу, не знаю, что говорить. Ленин отвернулся, все молчат. Неловко. И тут меня словно черт попутал. Сначала мысль пришла, сама собой: «Да они все правы». «Точно, – думаю. – Так оно и есть». Потом смелость откуда-то взялась. Сердце ходуном. Но встал поближе к столу, говорю:
– Понимаете, это тот уникальный случай, когда каждый из вас прав. Если все мнения сложить, целостная картина получится.
Тут Черненко привстает. Лицо сердитое.
– Вас зачем сюда пригласили? – шипит. – Ведите протокол.
Я не отхожу. Стою себе.
– Меня сам товарищ Ленин попросил, – говорю. – Я же для вас. Поймите, каждый прав. А в сумме – целостная картина. То, что сказала товарищ Арманд – в центре. Это основа. На этом все держится. Но каждый из вас прав. Все, что вы сказали, имеет место.
Чувствую, не нашли мои слова отклика. Впустую говорил. Черненко с недовольной физиономией опускается на стул. Да и другие с хмурыми лицами сидят. Сталин сосредоточенно пускает все новые и новые клубы дыма. Я просто не знаю, что делать. И тут в пронзительной тишине отчетливо раздаются какие-то непонятные звуки за дверью. Они идут оттуда, из предбанника. Вижу, что звуки всех насторожили. Даже Сталин повернул голову.
– Может быть, он пришел? – озабоченно произносит Ленин.
– Кто? – спрашиваю я, но вопрос повисает без ответа.
Вдруг Ленин обращается ко мне:
– Товарищ, прошу вас посмотреть, что там происходит.
– Хорошо, – говорю я и направляюсь в ту сторону Проходя тамбур двойных дверей, на секунду окунаюсь в темноту Свет ударяет мне в глаза. Еще мгновение, и я вижу перед собой парня из охраны. Мы с ним и раньше сталкивались в старом здании. Невысокий такой, круглолицый, крепкий, с быстрыми движениями. Он стоит посреди предбанника и кричит в рацию: «Да, здесь люди». Рация хрипит в ответ что-то невнятное. Парень добавляет: «Сейчас выясню».
– Что вы здесь делаете? – спрашивает он меня.
– Как, что? На совещание пришел. Протоколировать.
– Какое совещание? Ночь!
– Я тоже удивился, когда позвонили. Но пришел, а тут… – неожиданно я понимаю, как странно будет звучать мое перечисление: Ленин, Сталин, Брежнев, Хрущев, и поэтому я заканчиваю фразу единственным словом, – совещание.
Он смотрит на меня то ли с сомнением, то ли с любопытством. А как бы я смотрел на его месте? Самое лучшее, чтобы он сам увидел.
– Идемте, – говорю я и поворачиваюсь.
Вновь раскрываются двойные двери, вновь передо мной зал, но сейчас в нем… никого. Неаккуратно, вразнобой стоят стулья у длинного стола. На зеленом сукне валяются бумажки. Но – никого.
– Ну, вы и накурили, – звучит рядом.
Я собираюсь было сказать, что не курю, но вовремя спохватываюсь – за кого он меня примет, услышав такое. Молчу.
– Где же ваше совещание?
– Может, они там? – я указываю на стену, за которой смежная комната.
– Давайте заглянем, – охотно соглашается он.
Когда мы подходим к двери, я уже не надеюсь, что там кто-то есть. Мое предположение оправдывается – в комнате действительно никого. Я бросаюсь назад, к столику, за которым сидел. Слава Богу, листки на месте. Я пробегаю глазами записи – было! А как доказать? Протокол всякий написать может. Протокол – не доказательство.
Потом со мной разбирались. Почему оказался в опечатанном помещении? Объяснительные три раза писал. Не про Ленина со Сталиным, конечно. А про то, что был звонок, я пришел, и дверь оказалась открытой. Подполковник Гавриков, добрая душа, лично со мной беседовал. Злого умысла в моих действиях не нашли – я же ничего там не украл, не испортил. Но, по-моему, решили, что я малость не в себе. Короче, пришлось мне уйти. Работу другую они сами предложили. В Кремле теперь не бываю. Но если честно, я, Дмитрий Сергеевич, не жалею, что так получилось. Меня то ночное происшествие просто перевернуло. Я до этого про жизнь не думал. Ну… в философском плане. А тут смог. Я ведь им правду сказал: все они были правы. Это как мозаичная картина: здесь камушек, там камушек, а что-то получается. То, что сказала
