— Очень похоже. «Аналитики» с «психологами» говорят, что с вероятностью девяносто восемь процентов, председатель ОГПУ сознательно назвал вещи своими именами, зная особенность человеческой психики скрывать от себя правду. Поставив так вопрос, он дал подчиненным почувствовать, на краю какой пропасти они стоят. Судя по внешнему виду, когда они все вернулись из подвала, разговаривали с ними простыми и грубыми, но действенными способами.
— Тогда делаем вывод, что наш план сработал и они начали свою игру. Но нам нужно подстраховаться. Я думаю, что Серебрянский и Эйтингон для этого подойдут.
Стас вопросительно поднял брови:
— Ты о чем?
— Я о том, господин подполковник, что этим двоим, по сути, глубоко неинтересно, кому они служат. Почитай их биографии. У обоих написаны как под копирку. Вон как резво из эсеров в большевики перешли. Они всегда на стороне сильнейшего. Тянутся к власти, и им безразлично, кто власть сейчас представляет. И если им как перспективу предложить служение более сильному, то они могут согласиться. Жаль будет, если такой материал, как Серебрянский и Эйтингон, пропадет. Уж больно хороши. Хотелось бы с ними побеседовать. Ну, а на нет и спроса нет. В расход, и все. Потом меньше головной боли будет.
Стас деловито произнес:
— Везти к нам?
— Нет, не надо. Поговорим с ними вначале в привычной для них обстановке. Привычными для них методами. Иди, прорабатывай со своими орлами детали. Сколько тебе надо времени?
— Сутки. Все их данные есть в архивах, нам только детали останется отшлифовать.
— Ладно, давай двигай. И пусть мне принесут запись беседы Сталина с теми мужчиной и женщиной, которые появились сразу после Пятницкого. Это же серьезно, Стас.
Двое суток после устроенного Менжинским испытания для своих подчиненных начальник Особой группы ОГПУ и его заместитель были заняты. Свободное время поговорить у них выдалось только под вечер третьего дня. Серебрянский предложил пойти к нему поужинать на Мархлевского, благо от места службы было недалеко. Эйтингон согласился. Его жена была в командировке в Палестине, и идти в пустую квартиру было неохота. Разговаривая о пустяках, они вошли в дом для высшего руководства ОГПУ, показали пропуска охраннику на входе и не спеша стали подниматься на третий этаж.
— Опять комендант лампочки экономит, — проворчал Серебрянский, когда они вступили на площадку перед его квартирой. — Не знаю, как тебя, Наум, но меня, когда возвращаешься ОТТУДА, вот эти самые выкрученные лампочки раздражают больше всего. Можно смириться с нехваткой вещей и продуктов, понимая, что это временные трудности, но когда не работает то, что должно работать… — говоря это, он открыл ключом дверь в квартиру и потянулся было включить свет в холле. Но договорить не успел. Темнота впереди и сбоку ожила шорохом, и Серебрянского, а вслед за ним и Эйтингона чьи-то сильные руки одним рывком втащили в квартиру, захлопнув дверь. Оба матерых диверсанта попытались сопротивляться, и Наум Исаакович вроде даже достал кого-то из нападающих пару раз, тем самым, по-видимому, разозлив окончательно. Через минуту они лежали на полу, с завернутыми за спину руками, скованными необычными наручниками, которые начинали сдавливать зубцами сильнее, если начинаешь шевелиться, и собственными галстуками во рту вместо кляпов. Их сноровисто обыскали и забрали все оружие.
Кто-то насмешливо произнес:
— Вооружились-то, вооружились-то, ну прям целый арсенал на каждом.
Чья-то тяжелая ступня, одетая, судя по ощущению, в ботинок с ребристой подошвой, подбитой металлом на носке, наступила Серебрянскому на шею так, что дышать можно было через раз, и спокойно- равнодушный голос сверху произнес:
— Ты против меня как плотник супротив столяра. Лучше не трепыхайся. Если услышал, пошевели каким-нибудь пальцем.
Пересиливая боль в запястьях, Серебрянский задвигал мизинцем, про себя удивляясь, как можно что-то увидеть в кромешной темноте.
Тот же голос произнес:
— Очень хорошо. Как ты понимаешь, если бы мы хотели вас убить, то уже убили бы. Отвечай.
Серебрянский опять двинул пальцем.
— Молодец. Теперь слушай. С вами хотят поговорить. Поговорить и не больше. Сделать предложение. Надеюсь, вы понимаете, что будь мы людьми Сталина, то никто не стал бы устраивать это дурацкое представление с ожиданием в твоей, товарищ начальник Особой группы, квартире. Вы бы сейчас оба сидели в подвале под светом настольной лампы и умельцы-анатомы с пристрастием откручивали бы вам причинные места. Соображаешь?
Серебрянский зашевелил сразу всеми пальцами рук.
— Прекрасно. Тогда вас сейчас отпустят, но только не делайте резких движений, а то я рассержусь. Договорились?
— Договорились, — прохрипел Яков Исаакович, пытаясь говорить сквозь галстук, забивший рот. Несмотря на невнятность речи, его поняли. Ботинок перестал давить на шею, чьи-то сильные и ловкие руки подняли их рывком с пола. Кто-то включил свет. Перед глазами Серебрянского и Эйтингона возникли еле видные силуэты пятерых человек, присутствие которых угадывались только боковым зрением. Внезапно они стали более реальными, и перед хозяином квартиры и его гостем возникли люди, одетые в непонятные комбинезоны со шлемами, полностью скрывающими головы. Одна из фигур первой стянула шлем, и перед изумленными чекистами появилось лицо обычного человека в странной черной шапочке, натянутой на коротко стриженую голову. Глаза человека смотрели на них с иронией.
Серебрянский попытался сразу определить опасность этих пятерых, как он это всегда делал с незнакомцами, полагаясь только на свои инстинкты, которые никогда не подводили. Инстинкт самосохранения просто завопил об опасности. Он кричал Якову Исааковичу, что он находится рядом со смертельно опасными хищниками. Начальник Особой группы ОГПУ, сам готовивший людей для террора, диверсий и убийств, вдруг непонятным образом осознал, что эти пятеро могут и видели гораздо больше, чем все его люди вместе взятые. Что ЭТИ давно перешли за грань понимания добра и зла, что они живут истинами, к пониманию которых Серебрянский только начал искать пути. И ему, как профессионалу, до жути захотелось сесть с ними за один стол и попросить научить его, террориста и убийцу, этим истинам…
Тихо скрипнула дверь, ведущая в гостиную. Чекисты одновременно повернули головы. В проходе стоял улыбающийся мужчина средних лет. Он весело поздоровался:
— Добрый вечер, господа. Позвольте представиться. Андрей Егорович Егоров. Я, собственно, и есть заказчик творящегося сейчас в стране безобразия. Нам надо поговорить…
Сталин не спал вторую ночь. Он взглянул на настенные часы — было четверть пятого утра. Машинально бросил взгляд на настольный календарь — 8 ноября 1933 года. Генсек устало повел плечами, потом встал из-за стола и начал прохаживаться по кабинету. Три дня назад он получил сводную аналитическую записку по фактам исследования документов, находящихся в четырех громадных ящиках, добытых для него «Хароном». Никому не доверяя, генсек поручил охрану архивов «внутряку». Начальник охраны подчинялся ему лично и обладал чрезвычайными полномочиями.
С момента появления документов на ближней даче генерального секретаря в Подмосковье в стране, для непосвященных, произошел ряд казалось бы совсем ординарных событий.
Академия наук СССР вдруг озаботилась переподготовкой специалистов по дактилоскопии. И специалистов именно из глубинки, занимающихся исключительно уголовными делами и не связанных с делами по безопасности. Через партийные органы на местах такие специалисты получали предписание убыть в служебную командировку в Ленинград, в распоряжение Института экспериментальной биологии, созданного еще в первые годы Советской власти.
Литературному институту имени Максима Горького, созданному в 32 году еще при живом классике, внезапно срочно потребовались графологи и почему-то фотографы для изучения уникальных архивов библиотеки при институте. Библиотека была громадной и включала в себя литературную периодику, сборники, издания XVIII–XIX веков, труды русских и зарубежных литературоведов, произведения
