— Да кому же захотелось пачкаться о такую мразь…
Я не дала ей закончить.
— Наверняка какой?нибудь эстет, не выдержавший его «творчества». А Поренч адреса не называл?
— Да, минутку, сейчас постараюсь вспомнить. Я еще подумала — какая смешная улица. Вспомнила! Улица Винни–Пуха!
— В центре. Слушай, улицы Винни–Пуха нет!
— Как это нет? — удивилась Мартуся.
— Административно нет. А на практике есть.
Мартуся жалобно простонала:
— Возможно, меня слишком расстроили отвратительные воспоминания и я стремительно поглупела. Не понимаю. Я же отлично слышала — она живет на улице Винни–Пуха, и он даже этим гордился.
— И правильно, очень элитарный район, и все улицу так и называют. Но официально улица Винни– Пуха называется улицей Варецкой. Это все равно что улица Тувима — это Свентокшистская и Новый Свят. Поскольку я лично пострадала из?за этого, то хорошо запомнила.
Мартуся была заинтригована.
— Вот не знала, надо же, какие странные вещи творятся у вас в Варшаве. Но я все равно не понимаю, откуда известно, что это улица Винни–Пуха?
— По всем стенам написано, вот и известно. А у домов с номерами — Варецкая.
Еще не совсем поняв, Мартуся вдруг о чем?то глубоко задумалась.
— Знаешь, я не помню… кажется, тоже слышала. Я хочу сказать, Слышала номер квартиры. И еще, какой?то по счету подъезд… И где же он сейчас, этот Поренч?
— Не имею понятия. Возможно, не в Варшаве, а, например, в Лодзи. Или вернулся уже в Варшаву?
— Да уж не пропадет, отыщется. А он тебе зачем?
— Мне он ни к чему. Наоборот, я бы не хотела с ним столкнуться. Мне нужна Эва Марш.
— Зачем?
— Трудно сказать. Да для всего. Она мне для разных вещей нужна.
Мартуся не стала допытываться, оставила меня в покое и вернулась к тому, что относилось к ее профессии.
— Знаешь, что они сделали с тем ее сценарием? С совместным их трудом? Ни в жизнь не догадаешься! Там были восхитительные, потрясающие сцены, а сняли что? Растянутое, как кишки, не пойми что. Вместо свежей рыбы — сиськи продавщицы, причем растянутые в бесконечность! И больше ничего. И это выдается как величайшее достижение современности! Удачный прием! Тьфу, при одном воспоминании тошнит!
— Это такое новое направление, — поучающе заметила я. — Ну вот как в фильме «Огнем и мечом» вместо фляги знаменитого выпивохи пана Заглобы нам показывают бюст трактирной девки. Знаковые символы заменяются зрительными.
— Что?!
Ничего. Женджян в полузабытьи таращит глаза и оживает при виде такого.
— А диалог в ее экранизации хуже рекламного бреда. Клянусь, я давно нигде такого не видела. А может, и никогда!
Тут вдруг мне многое стало понятным.
— Кто это делал?
А, один восходящий гений, Юлиуш Заморский, кто?то его силой нам навязал — разумеется, кто?то из варшавских. С большими амбициями мальчик..
— А чем он занимался до сих пор?
— В муках породил пять или шесть фильмов, стругает их из старых детективов, переделывает по своему вкусу и получается у него… ну как у Агаты Кристи в «Восточном экспрессе», когда Пуаро появляется в виде огромной черной снежной бабы с ноутбуком. Про это иначе и не скажешь…
Тут вдруг в трубке телефона пропал текст, вместо него раздались вой, дикий хохот, ужасающие стоны и хрип… Мартуся не нашла слов, заменив их звуками, которые в экстазе издают певцы–любители на эстраде…
— Поняла? — донеслось до меня через какое?то время.
— О да! Теперь я начинаю почти все понимать, — подтвердила я.
Адам Островский настоятельно просил разрешения навестить меня. Я с радостью согласилась, без сожаления отказавшись от запланированной работы, поскольку и мне тоже очень хотелось побеседовать с ним. По телефону он ни словом не намекнул на тему интервью, которое намерен взять у меня, да я и сама догадалась, о чем пойдет речь. Почему?то обычно мы с ним встречались там, где происходили какие?нибудь неприятности, и он никогда не имел возможности спокойно записать все, что хотелось. В моем же доме обстановка спокойная, говори и записывай что вздумается.
Островский был хорошим и — редкий случай — честным журналистом. В своих интервью он никогда не перевирал сказанного собеседником, не приписывал ему сказанного другими, не выдумывал, чего не было. Вопросы задавал обдуманно и на тему. И был грамотным. Кроме того, был просто симпатичным человеком и опытным журналистом, остроумным и находчивым. Мы были знакомы уже много лет, он взял у меня два больших интервью и одно маленькое, и мне абсолютно не к чему было придраться.
Я приготовила и кофе и чай. Островский предпочел кофе.
— Ну, а вы что скажете? — начал он без предисловий. — Такой шум вокруг всего этого подняли!
— А что, разве по моему лицу вы не видите? Мне еще не мешало бы подпрыгивать и хохотать от радости?
Островский полез в свою сумку и предупредил:
— Это еще не интервью, я пока не созрел для него. Но любой знает, что вы второй раз одно и то же не только не сделаете, но и не повторите. Разрешите, я стану записывать?
Я лишь плечами пожала.
— Ясное дело. Только прошу не злоупотреблять отдельными моими фразами, вырывая их из контекста.
— Разумеется. Вы меня знаете. Откровенно говоря, мне и самому любопытно знать, кого вы подозреваете. Так сказать, в личном плане любопытно.
— В личном плане бабка на двое сказала. Лично мне он был противен до такой степени… Минутку, а вы про кого спрашиваете? Про Вайхенманна или про Држончека?
— Меня интересуют оба.
— Вот я и радуюсь из?за них обоих и не намерена скрывать своих чувств. Я до такой степени не переносила этих мерзавцев, что старалась поменьше о них думать, а потому практически ничего не знаю об их частной жизни. Држончек — это такая маленькая, раздутая от спеси жаба, а вот Вайхенманн… Черт его знает, что он кому сделал плохое и кто его ненавидел до такой степени, чтобы укокошить. Полагаю, все! Наверняка все. Разве что вам известно о каком?то исключении?
— Ни о каких исключениях я не слышал.
— Вот я и говорю. Значит, не ошиблась. И тут такое дело. С одной стороны, кто?то пострадавший по служебной линии — человек со сломанной карьерой, вышвырнутый за ворота, отогнанный от корыта, с другой стороны, тот, которому все это «творчество» стало поперек горла. Не выдержал и в ярости пришиб мерзавца. Третьего варианта не нахожу.
— А Држончек? Вы полагаете, что он тоже кому?то мешал?
— Об этом вам известно больше, чем мне. Я лишь могу предположить следующее: какому?нибудь рекламщику или составителю программ — неважно, как они правильно называются на телевидении, — он внушил мысль, что работает над шедевром, хитом столетия, экстра–супер и даже больше, начальство огребет все награды, — короче, заливал по–страшному. Кретин поверил и подмахнул не глядя, принялся рекламировать вовсю, вплоть до залпов из «катюш». А когда просмотрел разрекламированный шедевр Држончека и рванул к нему, высказать все, что думает… Короче, когда опомнился, узрел перед собой бренные останки.
Островский слушал с большим интересом.
