Ивановна, или Девица из Москвы

Если ты еще жива, моя любимая сестра, это письмо наверняка дойдет до тебя, хотя до сих пор мои усилия помочь тебе не имели успеха. Тем не менее необычайная человечность и храбрость джентльмена, который берется доставить это письмо тебе, пробуждает надежды, и я буду уповать на то, что ты получишь его.

Я должна услышать от тебя о таком множестве ужасных событий, и таких страшных, что боюсь этого рассказа, и в то же время мне не терпится узнать обо всем. На самом деле, слухи уже донесли до меня так много душераздирающих известий, что, думаю, самая страшная правда не сможет превзойти их. — Приди ко мне, моя любимая Ивановна! Давай поплачем вместе…

И все-таки, если твой несчастный разум не слишком расстроен и в состоянии принять слова утешения, позволь сообщить тебе, что моему бесценному Федеровичу удалось пока избежать всяческих бед, кроме раны на руке, о которой ты мне сообщала, а также, что русским войскам теперь повсюду сопутствует успех. Но я не смогла ничего узнать о судьбе оплакиваемого тобой Фредерика. Увы, моя любимая! Хотя и существуют некоторые сомнения, но, по-видимому, смерть прекратила его страдания. Пусть будет нам утешением, что он пал самой славной смертью, какой только может пасть мужчина.

Если ты больна и не в состоянии ехать, оставайся, пока не сможешь двинуться в путь, не опасаясь французов, и не бойся пользоваться дружбой того прекрасного человека, который взялся защищать тебя. Сэр Эдвард Инглби — богатый английский аристократ, который, не будучи профессиональным военным, помогал недавно русским в Риге; сюда прибыл добровольно как штатское лицо и, завершив свою миссию при дворе, проявил геройство и человеколюбие, взявшись вернуть мне мою сестру. Не бойся его, Ивановна. Он может показаться эксцентричным, поскольку англичане всегда кажутся таковыми иностранцам, но я верю, что ты обнаружишь в его сердце все благородные качества.

Я плакала о наших родителях и тревожилась о тебе, сестра, до тех пор, пока не ощутила, что сердце мое окаменело от великой печали и от избытка переживаний оно потеряло силу чувств. Но короткий рассказ о русском дворянине, из описания одежды которого я поняла, что это мог быть только наш почтенный дедушка (сохраняя традиции князей, он всегда признавал лишь княжеский костюм), уверил меня, что он еще жив, и с новой, мучительной силой пробудил во мне тревогу и заставил меня искать у нашего государя помощи в поисках вас обоих. Этому эпизоду я и обязана своей счастливой встречей с этим смелым и бескорыстным человеком. О! Поспеши ко мне, моя Ивановна, моя бедная, одинокая, страдающая сестра! — мое сердце рвется навстречу тебе, мы встретимся, мы будем плакать, горевать, но одно утешение — мы будем горевать вместе. Ах! Быть может, Господь, покаравший нас, озарит милостивой улыбкой наше воссоединение, которым мы обязаны лишь ниспосланной им заботе!

Ульрика Федерович

Письмо XV

Томас Ходжсон Джону Уоткинсу

Москва, 5 нояб.

Эх, Джон, Джон! Ни за чтоб не подумал я в вечер пятого ноября прошлого года, когда мы разожгли такой веселый костер и немало хлебнули хозяйского эля, что через год в тот же самый день я застряну в самом разнесчастном, самом голодном месте на земле, где достало огня, чтобы сжечь дотла город, который в десять раз больше нашего Йорка. И все равно каждая покуда оставшаяся в нем живая душа умирает от холода. И правда, думал ли я, что можно найти столько горя и злобы на этом свете или даже на том. Коли на то пошло, считаю, что сам дьявол, можно сказать, вроде как недоумок какой по сравнению с Бонопарти, который, надо отдать ему должное, никогда не делает дело наполовину, а уж здесь-то, видит Бог, точно довел свою работу до конца.

Как я понимаю, ты теперь будешь читать это письмо нашим приятелям по всему Пенистонскому приходу, и, как говорится, хочу немного ввести вас всех в курс дела, поскольку одно дело, когда газеты рассказывают, а совсем другое — когда видишь и слышишь, если так можно выразиться. Что же до людей у нас дома, которые прикидываются, что знают, чем мы занимаемся в этих путешествиях, так что ж, Джон, это полнейший вздор. И поскольку, я уверен, мы достаточно страдаем за свои познания, было бы только справедливо, если б народ обратил на нас надлежащее внимание. Вот так-то.

Когда Бонапарти пришел сюда, он про себя мечтал: «Укроюсь-ка я со своей армией уютно в этом городе, как под попонкой, да просплю до следующей весны, а потом поднимусь, бодро-весело доберусь до Петербурга и застряну там прочно, как гвоздь в гробу». Но, глянь-ка, когда он досюда доходит, то обнаруживает в городе десять тысяч солдат и трижды по десять тысяч честных горожан, которые дерутся с ним за каждый дюйм земли и заставляют французскую кровь растекаться по их улицам, словно талый снег в оттепель в горах. Еще Бонапарти видит очень храброго старого барона, который готов скорее по своей воле взорвать свой дом, нежели допустить в него француза. Ну и вот, чтобы припугнуть их, или, на самом- то деле, доказать России и всему миру свою силу, Бонопарти посылает своих мошенников по всему этому городу поджигать, бомбардировать и разрушать его всеми возможными способами. Десятки тысяч женщин и детишек разбегаются во все стороны и мрут по дороге. Люди самого высокого и самого низкого происхождения, самые сильные и самые слабые, загнаны в леса, где вдалеке от всякой помощи и без средств к существованию гибнут от голода и холода.

Посреди Москвы стоял другой маленький город, называемый, как оказалось, Кремлем. Там было полно церквей и дворцов и всяческого великолепия, поскольку люди здесь очень любят отдавать всякого рода ценности в свои церкви. Но, бедняги, они, конечно, добрые христиане, но, я считаю, что деньги лучше потратить на то, чтобы духовенство жило в достатке, а не на убранство бессловесных статуй, которые этого ни в грош не ставят. Ну, я думаю, русские имеют право тратить свои деньги, как им нравится, только, как я сказал своему хозяину, украшать деревянную деву брильянтами все равно что украшать оперную диву, которая и не дева вовсе, но это к делу не относится. Так вот, в этот малый город или крепость, как его ни назови, идет Бони. Он крадет там все, что только можно украсть, а потом до него доходит, что в сгоревшем доме жить-то нельзя и что на его голову каждый день сыплются проклятия двухсот пятидесяти тысяч людей и все время жди от них новой мести. И он, получив резкий отпор, уходит, но перед уходом взрывает этот великий город, в котором колокольни церквей были позолочены чистым золотом, взрывает — и под грохот этих взрывов уходят остатки его войск. О! Как проклинали его простые люди! Бедняги! Прям из самой глубины души! Что же до меня, то я желал бы, чтобы все кремлевские камни навеки заткнули ему глотку! Эх, Джон Уоткинс, Джон Уоткинс! Видел бы ты хоть частичку того, что видел я, прям бездну какую-то, у тебя голова пошла бы кругом.

Вот сегодня я наблюдал, как люди растирают еловые опилки с горстью отрубей, чтобы приготовить еду. Были среди них и такие, кому прежде лакеи всегда за столом прислуживали, как английским лордам. Бедняги! А вот сейчас люди из простых отступили в сторонку и, хотя сами голодные, предложили хозяевам первым поесть черной похлебки, и не притронулись к еде, пока граф и его маленькие сыновья не получили свою порцию. Славное было зрелище, пусть и очень печальное, ведь оно показало, какой человек их хозяин. Ты ведь знаешь, что неотесанный люд наглеет во времена равенства, чего мы навидались при выборах.

Когда я стоял, глядя на эту кучку людей, — и не потому, что было в этом что-то особенное, здесь только такое и видишь, — то заметил сидящую на земле женщину. Она выглядела такой больной, что невозможно было ей не посочувствовать, особенно когда я сообразил, что она не в состоянии проглотить пищу, которую ей давали. Ну, я и сбегал в нору, куда нас с хозяином загнали, как зайцев, взял там немного печенья и чуток портвейна и вернулся к тому графу. Уж как смог, я ведь мало чего могу сказать на ихнем языке, дал ему понять, что это для несчастной женщины, про которую я решил, что она его жена. А он,