Ивановна, или Девица из Москвы

придумал ничего лучше, как и самому тоже ходить туда, особенно потому, что было бы невежливо с моей стороны не проведать бедняжку, малышку Элизабет. Понимаешь, она в том доме как чужая, и очень слабенькая, так сказать, поскольку голод здорово ослабляет людей, Джон. Так что я ходил и ходил, и вполне приятно проводил там время, потому что Элизабет имела намерение учить английский. Поскольку ей пришло в голову, что рано или поздно сэр Эдвард женится на ее леди и тогда, возможно, она переедет жить в Англию, хотя она часто рассказывала, что видела барона Молдовани, который когда-то был возлюбленным ее леди, и считала, что тот был покрасивее моего хозяина, а это, как ты понимаешь, полная чепуха. Но, как бы то ни было, я прощал ей ее невежество в этом деле, видя, что, вообще-то, она очень умная.

Конечно, однажды она даже рассердила меня, сказав что-то похвальное о том самом бароне, который, осмелюсь сказать, в конце концов просто свирепый русский, пугало с усами. Я тогда сказал ей, то есть говорю (частично на русском, частично на английском): «Должен сказать, что он не годится даже свечу держать для моего хозяина. Да какой он красивый — это все чушь собачья! Разве что для моих глаз да для голубых глаз Бетти Мартин». И ты знаешь, она вспыхнула, как огонь, и спросила: «Кто это такая Бетти Мартин?» Потому как у нее хватило ума понять, что это имя англичанки, но она вбила себе в голову, что я хотел сказать, будто у Бетти Мартин красивые глаза. И она обиделась до глубины души, надулась, и драила полы в доме два или три дня, так что я не видел, не слышал ее. Ладно, подумал я про себя, больше такого не повторится, и заговорил с ней про Москву и про ее мать. Тогда она подошла и села, как обычно, и сердце у нее растопилось, и у меня тоже — не то что б я влюбился или что-то в этом роде, — но я хотя бы объяснил ей, что нет у меня никакой Бетти Мартин и что она меня не так поняла. Еще я сказал: «Ваша матушка поначалу плохо меня понимала, Элизабет, и все же признала, что я честный малый и настоящий друг». Тут она взглянула на меня своими милыми глазками, полными слез, и сказала, уж постаралась, как могла, бедняжка: «Если бы моя мама узнала вас получше, как знаю я, она прижала бы вас прямо к сердцу».

Сколько буду жить, не забуду этих слов. Они будто ртуть, так сказать, пробежали по мне, и я сказал: «О, Элизабет! Если дочь вашей матушки это сделает, я буду самым счастливым человеком на свете!» Конечно, она не совсем поняла, что я сказал, но зато поняла, что я имел в виду: что я бы взял ее замуж, если бы она согласилась выйти за меня. И она глубоко вздохнула, потом покраснела, а потом вложила обе свои руки в мои и сказала на своем языке: «Вы спасли меня, когда я умирала, и не оставите меня теперь. На всем белом свете у меня есть только вы и моя дорогая леди, и я пойду с вами обоими куда угодно».

«Но если ваша леди не поедет, Элизабет?» Она на какое-то время задумалась и выглядела при этом очень печальной. Странно, но как-то получилось, что, хоть я и принял когда-то твердое решение никогда особо не проявлять интереса ни к одной женщине и, кроме того, понимал, что не стоит заходить так далеко в подобном деле, не сообщив об этом своему хозяину, и что все это вместе было со всех сторон неблагоразумно, я все-таки, несмотря на все эти мысли, которые мелькали в моей голове, весь дрожал в ожидании, что она наконец ответит. Я разевал рот, я с трудом ловил воздух и чувствовал себя полным дураком, и если бы меня посадили за решетку за воровство, думаю, вряд ли мне было бы хуже.

Я, правда, полагаю, что пока я находился в таком диком состоянии, эта милая невинная овечка молилась про себя Деве Марии, чтобы та направила ее и благословила меня, поскольку в конце концов Элизабет обернулась ко мне со словами: «Да, Томас, я скажу, как сказала Руфь: Твой народ будет моим народом и твой Бог будет моим Богом, — и поеду с тобой».

Если я когда-нибудь покину эту честнейшую девушку, хоть в мыслях, хоть на деле, если я не заменю ей всех близких, которых она потеряла, и страну, которую она оставляет, то меня надо не просто повесить, но и оставить висеть на виселице в назидание другим! Ибо любой фут земли старой доброй Англии будет слишком хорош для меня, и ты, Джон Уоткинс, можешь повернуться ко мне спиной, и моя собственная мать может проклясть меня.

* * *

Даже не знаю, как снова начать, потому что, хотя и не считаю, что думаю о женщине много больше, чем любой другой мужчина, все же стоит мне вспомнить тот взгляд Элизабет, как тут же готов заплакать, словно выпоротый ребенок. Будь она благословенна десять тысяч раз! — вот что я говорю. Ну и денек выдался тогда из всех дней в этом году, именно в этот день мой хозяин что-то такое сказанул леди Ивановне, у них вроде бы случилась ссора, и после того он три дня носился по Петербургу, чтобы со всеми распрощаться, потому что вознамерился отбыть в Англию как раз на том самом корабле, что везет тебе это письмо. Он весь полыхал от раздражения, бедняга, никогда в жизни мне не было так жалко его. Но не мог же я бегать за ним целых три дня и не видеться с Элизабет, когда она только что решилась стать моей, так сказать. Понимая, что никто из нас двоих не в состоянии написать так, чтоб другой мог понять, я вынужден был собраться наконец с духом и рассказать ему, какие меж нами дела. Ну и мой хозяин начал с превеликой важностью уверять меня, что я сделал большую глупость, что брак с иностранкой, сказал он, редко бывает удачным, что Элизабет раскается, когда уже будет поздно, что мне будет куда лучше с соотечественницей, чьи привычки совпадают с моими собственными. Много чего он говорил, и все это лишь доказывало, как здорово человек может приводить всяческие доводы, когда самого его ничего не трогает, и насколько лучше мы можем устраивать дела других, нежели свои собственные. В конце концов все это задело меня за живое, и я сказал: «Элизабет любит меня, сэр, и ей некого любить на этом свете, кроме меня, и это делает наш случай в совсем особым». Мой хозяин глубоко вздохнул и сказал: «Это, Том, действительно меняет дело, и к лучшему. Но жены — это тяжкое бремя, Том, для бедного человека, и Англия переживает такие же тяжелые времена, как и Россия». — «И правда, ваша честь, но бедняки, в общем-то, справляются со своим бременем не хуже богатых, насколько я могу видеть, а англичанин, молодой да здоровый, сумеет с этим справиться во всякие времена». Тогда он сказал: «Хорошо, в таком случае прими мои добрые пожелания, но также и мои сожаления». И, подумал я, того же и вам от меня, ваша честь, поскольку видел, что у него на сердце, и был уверен, что жалеть, по правде, следует его, так как понимал, что ему не так повезло, как мне.

И с тех пор мы, можно сказать, были каждый сам по себе, так что я и не интересовался, уезжаем мы или нет. В тот же час, как он определится с отъездом, я женюсь на моей Элизабет и заберу ее с собой. Это будет грустный час, поскольку она нежно любит свою леди, которая и в самом деле просто королева среди женщин. И она делает все, что может, чтобы утешить и поддержать Элизабет, и преподнесла ей свадебный подарок, так что никто в нашей деревне не посмеет сказать: «Уезжал далеко, а приобрел немного». Смотри-ка, хоть я и нашел мою бедную девочку умирающей от голода, а беру ее не без приданого — не то чтобы хотел получить фартинг за дукаты, но только рад буду, если все будут знать, как подобает вести себя с Элизабет, а также желаю, чтобы ты рассказывал обо всем как надо. Я знаю, здесь не одно сердце заболит, когда я заберу ее отсюда, — мне нет до этого дела. Так что пока, прощай, Джон. Если надолго задержусь, то снова напишу тебе. И уверяю тебя, мое долгое молчание было не от неуважения к тебе, а только оттого, что голова моя была слишком занята Элизабет. Конечно же, когда женюсь на ней, это пройдет и у меня будет время рассказать тебе про всяческие чудеса в Петербурге, которые я еще намерен увидеть. Ну, пока хватит,

твой верный друг

Томас Ходжсон

Письмо XIII

Сэр Эдвард Инглби

достопочт. Чарльзу Слингсби