поступке и сообщала очарование ее изысканной красоте, вызывавшей всеобщее восхищение. Но
Твои отец и дед, моя дорогая Ульрика, шлют тебе свое благословение и наказывают тебе помнить, что ты дочь и жена русских солдат. К Отцу твоему небесному советую тебе обращаться, любимое мое дитя, беспрестанно умоляя Его вернуть тебе, со славой и в добром здравии, твоего любимого супруга, и чтобы был он тебе тем, кем всегда был для меня твой бесценный папенька. Дальше этого не могут идти самые горячие пожелания земного счастья от самого нежного родителя. Ах, моя Ивановна! Тщетно теперь желать тебе этого!
Не забудь нашего Александра в своих молитвах. Дочь моя, при всей моей тревоге за одного ребенка, слезы благодарности Небесам наворачиваются на глаза при мысли о моем несравненном мальчике и о победе,
Письмо VII
Еще совсем недавно я думала, Ульрика, что никогда больше не буду писать тебе — моя мятущаяся и разбитая душа все время блуждала по полям Бородина в поисках его, и одна лишь сила родительской любви смогла отвлечь меня от мыслей о дорогих мне останках. Мне казалось, что никому уж не смогу я писать, даже сестре. Возможно, не сделала бы этого и теперь, если бы новый луч надежды не осветил тот ужасный мрак, что полностью окутывал меня.
Прибыл курьер от нашего дорогого Федеровича, теперь
И все же, увы! как ничтожна даже эта надежда! Фредерик был весь изранен — да, если он только полностью обессилел, могло случиться так, что он позволил этим негодяям схватить себя, быть может, умирающего от потери крови, — раны его не были перевязаны, страдания его не вызвали жалости, никто не прошептал ему слов утешения, не случилось рядом никого, кто приказал бы ему жить ради Ивановны.
Душа моя больна, почти смертельно. Думаю, мне легче было бы перенести потерю Фредерика, чем представлять себе, как он может быть несчастен. И все-таки, знаешь, Ульрика, он молод, силен; французы люди опытные, и наверняка, если в них есть хоть капля человечности, они должны проявить ее и по отношению к Фредерику. Разве могут они не пожалеть его, глядя на его благородное открытое лицо, его прекрасное тело, загубленное в самом расцвете юной красоты и мужской отваги? Увы! Я брежу. Не может быть у них жалости к нему, Ульрика. Его рука сокрушала их горделивые шеренги, его наметили жертвой, сам тиран руководил нападением на него. Его
Меня прервала самая трогательная сцена из всех, что мне доводилось видеть. Я-то думала, что не буду больше плакать, Ульрика, но слезы вольно хлынули по щекам — слезы скорби, но много мягче, чем те, что я проливала в последнее время.
Когда этим утром я начала писать, Ротопчин, губернатор Москвы, совещался с папенькой, а поскольку он всегда советуется с ним и по большей части находится по его влиянием, я не сочла это обстоятельство важным для себя. Но когда нас с матушкой пригласили войти в кабинет, я по выражению лиц обоих мужчин увидела, что нас постигло какое-то новое бедствие.
«Ульрика, — сказал папенька, нежно взявши руку своей жены, — обстоятельства заставили нашего бравого генерала отступать, пока великие потери, понесенные при Бородино, не будут возмещены. И потому Москва открыта врагу, который, и есть основание этому верить, намерен устроиться здесь на зимние квартиры. Жители Москвы будут противиться этому и не дадут ему покоя, но они не смогут эффективно сопротивляться. Город станет ареной ужасного кровопролития и, вероятно, великого разорения. Посему я желаю, чтобы вы, любовь моя, с вашим отцом и Ивановной немедленно отправились кружным путем в Санкт-Петербург».
«Вы будете нас сопровождать, Александр?»
«Это невозможно. Вы знаете мой характер, мое положение. Вы не заставите меня бежать, Ульрика, я уверен, не сможете. Долг призывает меня оставаться в городе, и я не могу этим пренебрегать. Я в расцвете сил, а ваш отец уже в преклонном возрасте, и это ваша забота — защищать и успокаивать его».
Маменька какое-то время молчала, и чрезвычайное волнение, которое она испытывала, но старалась подавить, придало на миг некое смятение ее взгляду, и тело ее охватила дрожь. Вскоре волнение утихло, и, сжав обеими руками руку папеньки, она ответила:
«Мой отец дал мне жизнь, своими добродетелями и своими наставлениями он с ранних дней моего детства надлежащим образом воспитывал меня. Но вы женились на мне, когда я была еще так молода, вы сделали меня столь счастливой, что именно вам я обязана всем, что есть
«Но, любовь моя! Сохранив себя, вы сделаете счастливым меня. И ваш отец живет только ради вас, вы, Ульрика, его последняя, его единственная надежда».
«Нет, — вскричала я, — вы не должны разлучаться.
Столько печальных часов прошло до той минуты, когда мои дорогие родители услышали наконец живой звук из моих пересохших губ, что они поочередно взирали на меня как на воскресшую из мертвых. Как нежно они прижимали меня к своей груди! Как неустанно они взывали к Небесам, прося благословения мне! Ах, что за родители! Как можно с ними расстаться? Уж лучше погибнуть рядом с ними! Но нет! Не смертью же своей я могу их отблагодарить. Видеть мои страдания им было бы вдвойне тяжелее.
Едва успеваю запечатать это письмо, которое доберется до тебя, вероятно, много раньше, чем мы. О, Ульрика! Как тяжело будет встретиться с тобой после столь долгой разлуки и с таким горьким чувством! И ох какой грустной будет эта встреча! Мой Фредерик… как часто я беседовала с ним о своей сестре — как часто я говорила, что не могу выйти замуж, пока Ульрика своим присутствием не благословит наше бракосочетание! Где он теперь? Может, в эту минуту лежит распростертый на холодной земле — один — истекающий кровью, страдающий от боли с головы до пят.
Я могу вынести все, кроме этого. Прощай! Я схожу с ума. Прими и утешь свою несчастную, свою осиротевшую
