на голову и просто, с уверенностью ответила:
- Вот еще немножечко потерпим и скоро будет дождик. Склонившийся народ не поднимался на ноги. Еще усердней принялся креститься и Павлушка, подражая бабушке. Вдруг порыв ветра пронесся над толпою, поднимая пыль с дороги. В народе, нарастая, послышался шум; все повернулись в сторону Жулихи. Над лесом показалась едва заметная, темная полоса, которая, быстро расширяясь, выползала на Починки. Буря восторга пронеслась среди людей. Ко всеобщему ликованию, послышались далекие раскаты грома. В течение нескольких минут все небо заволокло тучами, и вначале крупными каплями, а затем полоса за полосою на землю низвергался ливень. Едва успели занести образа и хоругви под крышу и спрятаться под навесы. Несколько человек, однако, так и не поднялись с колен. Обратив лицо свое навстречу небесным потокам, они продолжали молиться и благодарить Бога за Его чудо. После ливня установился мелкий дождичек и шел целые сутки.
Памятной осталась эта милость Божья жителям всей округи, памятной она осталась и Павлику. Вера в Бога у него закрепилась по-детски просто, но прочно. Однако к батюшке и дьячку не было у него расположения. Павлик больше боялся их, нежели любил. Отчасти повлияло на его чувство такое зрелище: он видел, как батюшка с дьячком после молебна вышли из избы сильно пьяными, пошатываясь от хмеля. Катеринина изба была самая крайняя, и пока они дошли до нее, то наугощались допьяна. Это в детской душе никак не совмещалось со святыми чувствами к Богу и всему божественному. Еще страшнее для него, с чем он не мог мириться, была ругань дяди Феди. Федор был хоть и трудолюбивый мужик, но по натуре своей вспыльчивый, злой и приступы гнева выражал в богохульстве. Катерина не раз строго выговаривала ему:
- Федька! Пропадешь ты, если не бросишь ругаться в Бога, брось, погибнешь!
Павлушку он недолюбливал, но не обижал и не отказывался брать с собою, когда тот неотвязно просил его. Брал Федька племянника на сенокос прокатиться на возу с сеном или верхом на Рыжем на водопой, даже брал в Престольный праздник на базар в Раменки или в потребиловку. Чаще всего происходило это по ходатайству бабушки.
Так проходили детские годы Павлика под неустанной опекой Катерины, готовой за него и душу положить. Зимой он с ней спал на печи, а летом - под пологом в сельнике. Мать он видел редко, а отца знал только по рассказам бабушки. Зимой вся жизнь его протекала на лавке у 'нестревского' окна; он знал раньше всех, кто едет в деревню из города или идет пешком. Часами он сидел неподвижно, прислушиваясь к вою метели в трубе и за окном. Но зато и первым он встречал весеннюю радость. Когда солнце насухо высушивало соломенную крышу и разогревало землю на завалинке, Павлушка часами вместе с курами копался в рыхлом грунте под окном. Он первый на проталинках встречал грачей и скворцов, первый выслеживал появление подснежников и фиалок. Когда же высыхала земля на полях и прямо под окном поднимались озимые, в полисаднике зеленела мальва, а в Вершках белела верба, Павлушкино наслаждение перемещалось с завалинки на деревенскую изгородь.
Одним из самых заманчивых занятий для него было - катание на деревенских воротах. Но ввиду того, что оно заканчивалось или подзатыльником или шлепками, Павлушке приходилось выжидать удобного случая. Они, к его огорчению, были очень редки. Чаще он попадал в неприятное положение, когда кто-либо за ухо приводил его к бабушке или еще хуже - к Федору; тут уж не обходилось без слез. Но к воротам с колесом и после этого тянуло с неудержимой силой. Летом Павлика интересовало так много запретных мест, что часто память подводила его на самом интересном месте и приводила к немилосердным рукам дяди Федора.
Так подошло лето 1919 года, когда в жизни Павлушки суждено было произойти многим переменам.
Глава 3
У Петра Владыкина захватило дух, когда он, едва успевая лавировать среди скалистых уступов верхом на колу, вместе с лавиною снега мчался вниз по крутой каменистой осыпи. Полоса снега уже давно осталась позади, когда Петр, замедляя свой спуск, остановился у подошвы откоса. Тут же лавина снежной осыпи настигла его и с шумом погребла под собой. На мгновение Петр как-то перестал соображать, а когда пришел в себя, почувствовал, что не может шевельнуться. Лишь изредка слышал он пробегающие над ним по снегу скатывающиеся вниз камни и снежные комья. Петр снова попробовал пошевелиться, но не было никаких сил освободиться из снежного плена. Рыхлый снег еще плотнее облегал его и тяжело сдавливал грудь, затрудняя дыхание.
'Неужели столько смертей миновал, прошел все Карпаты для того, чтобы здесь так смешно умереть в снежной могиле от собственного легкомыслия?' - мелькнуло в голове у Петра. В памяти возник образ Степана-проповедника, вспомнились слова, которые согревали его душу.
Вдруг ему послышалось лошадиное ржание и незнакомая речь. Кто-то усиленно разгребал над ним снег. Через несколько минут по его ботинкам ударили каким-то предметом, но ноги тут же опять завалило. Зато сверху отвалилась масса снега, и Петр, собрав все усилия, высвободил голову. Свежая струя воздуха ворвалась в легкие и опьянила сознание. Открыв глаза, он увидел перед собою спасающего его пожилого гуцула. В десяти шагах на дороге стояла запряженная в телегу лошадь. Гуцул, увидев моргающие глаза Петра, что-то радостно крикнул ему и еще старательнее стал работать лопаткой. Спустя еще несколько минут Петр, расталкивая снег, высвободился из своей могилы и обессилено упал на свежую траву. Все тело дрожало, и мускулы не подчинялись ему. С большим трудом незнакомец дотащил его до телеги и уложил на свежескошенное сено, что-то приговаривая по-своему.
Вскоре они остановились в хуторе. Петр, с трудом приподнимаясь на локтях, слез с телеги и, волоча ноги, при поддержке своего спасителя вошел в хату. Из оживленных разговоров в хате он догадался, что его приняли доброжелательно. Через час его усадили за стол. Хозяин предложил ему приятно пахнувший напиток, и как только Петр выпил, по его телу разошлась живительная теплота. Через три-четыре минуты он совсем ободрился и с жадностью скушал предложенный обед. После этого Петр, путая русские и немецкие слова, спросил, где он и как называется местность. Жена гуцула с удивлением посмотрела на него и ответила по-немецки. Петр понял из сказанного, что хозяйка еще в молодости воспитывалась среди немцев и понимала их речь. Так, объясняясь частично жестами, частично на разных языках, Петр узнал, что он недалеко от русско-польской границы, что война с немцами закончилась, что пленные разъезжаются по своим домам, но в России продолжается война непонятно с кем.
Хозяева оказались очень набожными людьми, но образов в избе не было. Молились они, как и Степан. Радостью забилось сердце Петра, и он в душе, как мог, поблагодарил Бога за то, что Он спас его и послал ему навстречу добрых людей. На следующий день для него натопили баню, сменили ему белье и предложили отдохнуть неделю. Петр со слезами на глазах благодарил за эту добродетель, но просил, чтобы о его пребывании никому не говорили. Хозяева успокоили его, убедив, что опасаться совершенно нечего.
Отдохнув четыре дня, Петр засобирался в дорогу. Как ни удерживали его, ранним утром он покинул гостеприимных людей с полной торбой харчей на дорогу и направился к ближайшей железнодорожной станции. На станции он встретил много подобных себе пленных. Они ехали группами, хотя многие и сами не знали определенно куда. Петр решил не сливаться с этим потоком, а пробиваться в Россию, домой, самостоятельно.
Много мук пришлось перенести ему в дороге: ехал он на вагонных площадках и крышах и даже на паровозах. С большими трудностями, грязный, голодный, с опустевшей котомкой доехал он наконец до Москвы. Еще через день он сидел в поезде, идущем в уездный город, от которого до Починок было рукой подать, - всего двадцать пять верст. На базаре Петр нашел себе попутную подводу почти до Раменок. Переночевав на постоялом дворе, рано утром они тронулись в путь.
Орошенная ночным дождем природа дышала бодрящей свежестью, а звонкое пение жаворонка над головой пробуждало к новой жизни очерствевшее от лишений сердце Петра. Возница был из дальней деревни и, не зная ничего о починковских новостях, после немногих расспросов о солдатской жизни и тяготах военнопленных замолк. Петр с удовольствием ушел в себя и почти до самых Раменок как бы весь
