— Надеешься, отвезем тебя домой? — спросил сержант. — А в отель «Риги» не желаешь?
Полицейские смеялись недолго. С поперечной улицы выскочил мотоциклист. Лицо у него было закрыто маской, на плече висел автомат Калашникова. Прежде чем водитель сумел выполнить хоть какой- нибудь маневр, мотоциклист кинул в капот бутылку с коктейлем Молотова. И лихо отъехал на одном колесе, а когда мы выскакивали из машины, из-за угла дома открыл по нам огонь. Пока не смолкли выстрелы, я лежал на мостовой. Потом медленно брел вдоль какого-то здания. Ни один из полицейских не поднялся с земли и не погнался за мной. Я совершенно потерял ориентацию, хотя бывал в этом районе не один раз. Знакомый перекресток, на котором я узнавал табачную лавку или продовольственный магазин оказывался лишь похожим на тот, который мне запомнился. Так я кружил невесть сколько, пару раз возвращался туда, где уже был пятнадцать минут назад, и в конце концов, обессилев, сел на тротуар, прислонившись спиной к пустому мусорному баку. Ни проносящиеся по улице мотоциклы, ни бронетранспортеры меня не пугали. Я решил просидеть тут до утра, а потом отыскать путь в нижний город. Выбраться из этого лабиринта при свете дня.
Сон меня не сморил. Вероятно, поэтому спустя некоторое время я узнал дом на противоположной стороне улицы. Я был в нем только однажды — когда с рекомендательным письмом, волнуясь, пришел к Аристону. Отделяющие меня от дома каких-то полсотни метров проковылял с трудом — левая щиколотка сильно распухла. Домофон был вырван, подъезд не заперт, лестница внутри не освещена. Я постучался в дверь на втором этаже. Аристон не ответил, и я повернул ручку. Длинная прихожая, где он меня когда-то принял, была совершенно пуста. Спальня — как, впрочем, и кабинет — представляла собой жалкое зрелище. Узкая кровать, маленький книжный шкаф, рабочий стол — вот и все, если не считать разбросанной там и сям на стульях и табуретках одежды. В кухне стоял старый буфет, похожий на те, что производились в нашей стране в шестидесятые годы прошлого века. Только включив свет, я заметил неплотно закрытую дверь в кладовку. На бельевой веревке, привязанной к потолочной балке, висел Аристон. Я вернулся в кухню. В поисках ножа открыл первый попавшийся ящик буфета. И тут зазвонил телефон. Я долго искал аппарат. Наконец нашел — он был спрятан в спальне под кроватью. Я поднял трубку и услышал твой голос.
Выглядело это примерно так: я уже встал и с трубкой в руке кружил по кухне, собираясь сварить кофе. Твои слова доносились издалека, я смотрел в окно на пару кошек, рыжую и черную, бегущих друг за дружкой по глубокому снегу, но, признаться, ни то, что я видел за окном, ни то, что говорила ты, не доходило до меня — я еще оставался в мире абсурдного сна. Что я мог ответить на твои вопросы о картине Матеуша? Об академиках, критиках или авангардиках? Какое мне сейчас было дело до Монсиньоре или высказываний помощника архиепископа? До негодующих воплей, доносов, склок и афер? Я не мог собраться с мыслями, словно еще связанный невидимой нитью с тем, что пережил там, по другую сторону сознания. Кто такой Юсуф? Откуда взялся в моем сне Аристон? Что это за город, по которому я бродил? Никогда еще сны не повергали меня в такое смятение… Больше того: признаться, мной овладело ощущение, будто я могу в любом месте и в любую минуту перейти границу, за которой предметы, люди, события обретают необычную форму, складываются в непривычный узор. У меня не было желания разговаривать, и ты, кажется, обиделась. Теперь, когда я пишу эту хронику, ничего подобного я не испытываю, хотя, как сказал Мрожек, увидел не то, что хотел, а то, что должен был увидеть.
Глава II,
или Что предшествовало нашему первому разговору с Матеушем о Евхаристии в крайне неподходящих, если не сказать оскорбительных для этических норм и слуха обстоятельствах
Да, конечно, я был в Иерусалиме: именно поэтому кое-какие детали сна, который я тебе описал, столь достоверны. Вид с Масличной горы на высохшее русло Кедрона и высящиеся за ним стены и ворота старого города — можно сказать, реминисценция картины, которой я восхищался, опершись на каменную ограду обзорной площадки. В армянском квартале я сфотографировал мальчиков, играющих в мяч. В базилике Гроба Господня попал как раз на коптское богослужение. За несколько дней до моего приезда палестинцы взорвали два набитых пассажирами автобуса. На улице Хиллель в одноименном кафе я пил охлажденное белое вино.
Некоторые детали сна я вполне мог позаимствовать из других городов. Канатная дорога, по которой я спускался, родом из Будапешта: вагончики фуникулера — так называемого sikly — с тамошней площади Кларка ползут круто вверх, к королевскому дворцу на Замковом холме, откуда открывается изумительный вид на Дунай, Пешт, здание парламента и старейший в городе Цепной мост — Szechenyi Lanchid. Ботанический сад поразительно похож на загребский, хоть в нем и не растут ближневосточные терпентинные деревья. Однако не все так просто: площадь, адмиралтейство, реку, порт трудно с чем-либо связать, реальных образцов для них не нашлось, по крайней мере в моем багаже. Альбом из Александрии, который я специально ради этого просмотрел, не дал ответа, так же как и папки с великолепными рисунками Давида Робертса[2], сделанными в XIX веке.
Ты скажешь, в этом нет ничего удивительного, поскольку логика сновидений необъяснима… И верно: например, Гефсиманский храм у подножья Масличной горы превратился в этой истории (не знаю, можно ли так назвать мой сон) в коптский монастырь, который — во всяком случае в Иерусалиме — расположен совсем в другом месте. Ты спросишь: ну и что с того? Да ничего, я только хочу, чтобы ты знала, сколько я затратил труда, сколько ломал голову, пытаясь самому себе объяснить то, чего, быть может, объяснять и не следует.
Ладно, оставим топографию. Самое удивительное в такого рода снах — генетическая память. Я имею в виду вот что: встречая какого-то человека в первый раз — во сне, разумеется, — ты уже кое-что о нем знаешь, будто вы не однажды виделись, хотя никогда раньше — ни во сне, ни наяву — с ним не сталкивались. Поэтому я и написал про Юсуфа: «Он был любителем таких сравнений» — я просто-напросто это знал, хотя, если разобраться, откуда мне было знать, ведь он ворвался в мой сон (или в сознание) впервые?
Еще больше хлопот доставил мне Аристон. То, что он один раз принял меня в своей квартире, что дал мне много уроков — подобных тому, на вершине горы, который я запомнил, — вовсе не было главной темой сна, не имело прямого отношения к развитию действия, не являлось зримым образом, живой картиной; напротив, вся эта информация бралась из памяти, но, скорее всего, не из того ее пласта, к которому мы обращаемся, если хотим в разговоре упомянуть кого-то знакомого нам с детства.
Короче говоря, Аристон сошел ко мне со страниц давно прочитанной книги, вероятно оставившей в моей душе след гораздо более глубокий, чем казалось в процессе чтения. Помнишь Бальтазара из романа Даррелла? У этого чудаковатого старика был кружок почитателей, которых он обучал самым тайным тайнам каббалистических доктрин. Превратившись в Аристона, он, в совершенно ином времени и пространстве сновидения, учил меня греческому языку, который — как тебе хорошо известно — я толком так и не освоил. Открытие это принесло мне, если можно так сказать, своего рода освобождение, позволив решить самую сложную загадку. Если бы я обратился к психоаналитику, тот немедленно связал бы Аристона с отцом, чья смерть — естественно, неизбежная — обычно представляется преждевременной: сыновьям кажется, что отцы уходят, не успев передать им самое важное и самое загадочное из своего жизненного опыта.
Когда я познакомился с Матеушем, Даррелла я еще не читал, ни о каких поездках за границу не мог и мечтать, но что-то из первого посещения его мастерской (которое я сейчас попытаюсь тебе описать), спустя много лет, в слегка измененном виде, отразилось в моем странном сне.
Из-за приоткрытых окон доносился грохот электричек. Матеуш в кухонной нише искал штопор. Инженер осматривался — с таким видом, будто все картины, эскизы, рисунки, акварели и гуаши хозяина мастерской внушают ему глубокое отвращение. Он подходил к мольберту или к стене, почти утыкался носом в холст, словно был близорук, а затем поворачивался к нам и, скривившись, восклицал, грассируя: кошмагно, стгашно, безобгазно!
— Что ты хочешь этим сказать? — Пробка наконец вылезла из бутылки, и Матеуш разливал болгарское вино по тяжелым, не отмытым от чая стаканам. — Сам бы нарисовал лучше?
На лице Инженера появилась гримаса: сильнейшее раздражение с примесью презрения.
