— Не в том дело, хогошо или плохо это нагисовано, — процедил он. — Беда в том, что
— Я, честно говоря, не очень. — Я посмотрел Инженеру прямо в глаза. — Ведь этот человек, приколоченный гвоздем к земному шару, — я указал на холст, — кричит так, что его слышно во всех галактиках. А Бог не появляется.
— Мать твою… — Инженер схватился за голову и посмотрел на хозяина. — Кого ты к себе пгиглашаешь? Какой-то молокосос, невежда…
— Это его, — Матеуш потряс моей первой книгой, которая, по правде сказать, тогда была всего лишь стопкой машинописных страниц в картонном переплете, — но тебе все равно не понять.
— Дожили! — рявкнул Инженер. — Литегатогы ни хгена не смыслят в искусстве.
Матеуш только снисходительно качал головой, давая понять, что слышал это уже сотни раз и далеко не во всем согласен с Инженером, который перешел в атаку на всех фронтах: подпрыгивая как боксер, подбегал поочередно к разным картинам и этюдам и кричал:
— Ну что это, чегт возьми, такое? Дегмовая литегатуга!! Кгаска — это засохшая кговь! Засушенная спегма столетней давности! Живописи капут!!! Всё, финиш. Неужто еще не угазумели?
Внезапно он вытащил из кармана бритву, которая — как я теперь понимаю — оказалась там вовсе не случайно, подошел к картине, о которой я только что говорил — Ессе Homo, — и молча, неторопливо, размашистыми движениями принялся резать ее на узкие полоски. Хозяин лишь смотрел ошарашенно, потрясенный этой вопиющей наглостью: на его глазах происходило явно запланированное, методичное уничтожение его детища.
— Это action dihect[3], — Инженер с удовлетворением отступил от холста, который теперь напоминал то ли обои, то ли пчелиные соты, — искусство нового вгемени, а это, — он сорвал одну из полосок и бросил на заляпанный краской пол, — можешь отдать блядям из «Золотого улья» на пгокладки! — И разразился звучным нервным смехом, на минуту заглушившим даже тарахтенье поезда.
Матеуш стоял не шевелясь и, только когда Инженер подошел к следующей картине, заступил ему дорогу; они схватились, не произнося ни слова. Это были первые в моей жизни дебаты о современном искусстве. Инженер, о котором ты еще не раз услышишь, был тогда ассистентом профессора Следзя в Академии, а его диплом вошел в историю этого учебного заведения: двадцать пять закрашенных красным, исполосованных бритвой полотен комиссия оценила высшим баллом. Я стоял рядом, и, признаться, мне было страшно. В конце концов Матеуш вырвал бритву из руки Инженера, приложил лезвие к его горлу и прошипел:
— Режь на здоровье свой хер, а к моим вещам не смей прикасаться!
И только тут началась настоящая драка. Описывать ее было бы слишком долго и утомительно, скажу лишь, что дрались они всерьез, яростно и несколько раз падали на пол. Бритва, к счастью, тоже упала; в какой-то момент я сумел ее подобрать и спрятать в карман. Противники перевернули почти все в мастерской: мольберт, стулья, ночной столик, лампу, сервант и табуретку. Финал был не менее эффектным. Матеуш поднял Инженера как тяжелую деревянную колоду и швырнул в венецианское окно бывшей немецкой виллы. Представляешь, какой раздался грохот? Со второго этажа на газон полетел не только революционер. Вместе с ним вниз спланировала оконная рама и посыпались осколки.
В мастерскую ворвался сквозняк, десятки подхваченных ветром листов закружились между стенами и потолком, чтобы в конце концов, точно стая чаек, опуститься на пол.
— Имеет ли право человек по фамилии Инженер высказываться на тему искусства? — Матеуш, стоя над раковиной, смывал с лица кровь. — Я понимаю, это приметы времени — город, народные массы, машины, пролетариат, но надо же знать меру.
Я одновременно и слушал его, и не слушал, разглядывая поднятый с пола листок, на котором круги и параллельные линии складывались в некое подобие рождественской елки.
— А, это каббала! — Матеуш заметно оживился. — Наверху Корона, а в самом низу — Царство!
Он открыл следующую бутылку вина и как ни в чем не бывало принялся объяснять мне начала тайного знания.
— Самое важное — колонна равновесия, — говорил он, — но любопытно другое: Бог, прежде чем сотворить мир, вынужден был сократиться, чтобы всем хватило места. Понимаешь? Чтобы хватило места! Почему ты сказал Инженеру, что Бог не появляется? Ты в него не веришь? А может, ты атеист?
Беседа, вероятно, приняла бы чрезвычайно интересный оборот, но тут в мастерскую вошли трое милиционеров. Кто их вызвал? Конечно, супруги Зеленеки. Они жили под мастерской и, будучи необразованны и хамоваты, невыразимо страдали из-за соседства с художником. Когда-то их переселили сюда прямо из деревни; у них было одно хобби — звонить в милицию примерно раз в неделю, когда им случалось услышать нечто более громкое, чем поступь мыши, или увидеть что-то, не укладывающееся в их мозгах.
— Гражданин, — сказал сержант, — вы тут что вытворяете? Опять шумим?
Матеуш преспокойно протянул ему удостоверение личности, после чего закурил трубку и уселся в кресло, как будто плевать хотел на Зеленеков вместе со всем их подспорьем, куда входили гражданская милиция, бригады добровольного содействия милиции, районный комитет партии, клуб огородников, кружок домохозяек, районная администрация, домоуправление, а также Фронт национального единства[4] вкупе с приходским советом.
— Скандалим? — Сержант, зажав в пальцах удостоверение, размахивал им над головой обвиняемого. — Документик-то задержать придется, полу?чите повесточку.
Матеуш даже взглядом его не удостоил.
— Окошечки вылетают?
— Гражданин сержант, — один из милиционеров, разглядывая прислоненные к стене работы, наткнулся на изображение женской головки, из которой вырастали пышные заросли переплетенных между собой пенисов, — таких извращенцев надо прямиком в лагерь. И зачем только эти лагеря ликвидировали, елки…
— Заткнитесь, Рыдомский! — сержант неосмотрительно выдал фамилию подчиненного. — Не лезьте в политику, у вас для этого ума маловато, а вот ко мне, уважаемые, — обратился он к нам, — поступили жалобы, что вы песни распеваете!
— Мы пели «Интернационал». Как всегда, — выпалил я не раздумывая. — И прошу занести это в протокол.
— Вот именно, — вступил в разговор утопающий в клубах табачного дыма Матеуш. — «Интернационал» в протокол — безоговорочно!
В этот момент на лестнице послышался громкий топот. Инженер, можно сказать, доказал свою гениальность: человек, который, выпав из окна на газон, как ни в чем не бывало встал, отряхнулся и отправился в близлежащий бар «Лесной», где быстро опрокинул пару стопок и вернулся в еще лучшей форме, дабы продолжить миссионерскую деятельность, должен был — вне всяких сомнений — обладать мощным категорическим императивом.
— Кугва! — Он бросился обнимать сержанта и осыпать его слюнявыми поцелуями. — Авангагд и милиция — наилучшая коалиция! — И молниеносно — не встретив сопротивления — проделал то же самое с двумя другими милиционерами: видно, был у него талант к шутовству такого рода, да и соответствующие приемы недурно отработаны. Затем, выйдя на середину мастерской, раскинул руки, будто собираясь взлететь, и воскликнул: — Это
Когда они наконец ушли — сержант еще произнес на прощанье несколько протокольных фраз, — Матеуш заявил Инженеру:
— Убирайся. И не смей больше приходить. Слышишь? Чтоб ноги твоей здесь не было!
Тот даже не обиделся. Налил себе полный стакан вина, выпил залпом, захихикал и ушел, бормоча:
