— В плаваниях, — начал он, откинувшись на спинку кресла, — я дважды видел Борнео и несколько раз пересекал линию экватора.
— Линию?
— Ну да, линию.
— Вот как, линию…
Доктор с восторгом заговорил о дальних странах, островах и гаванях, о дивных, неземных ароматах и бесконечных послеполуденных часах на зеркально-гладком штилевом море. Рассказывал о молодой даме, которая дни и ночи напролет стояла у поручней, устремив взгляд на далекий горизонт, и о старшем офицере, который в белоснежном мундире занимал пост на мостике, чтобы в бинокль наблюдать за этой дамой. Может, они были влюблены? Нашли друг друга? Мария погрузилась в мечты, и ей вдруг почудилось, будто она возвращается в свой горячечный мир. Голос доктора сделался гулким, и если он смеялся, то смеялся не он, а его эхо. Она что же, опять захворала? Нет-нет, плеврит доктор вылечил, но все эти коридоры, залы, анфилады, возникшие в лихорадке, существовали до сих пор. Там она могла бродить, как в сумеречных просторах дворца.
— А эту линию можно ощутить? — спросила она.
— Какую линию, Мария?
— Ну, когда пересекаешь экватор, что-нибудь чувствуешь? Щекотку, например?
— Дитя мое, — покачал головой папa, — мы давно говорим о другом.
— Вот как, неужели?
— Я как раз упомянул старика Фрейда, — пришел ей на помощь Лаванда, — знаменитого исследователя либидо. Он эмигрировал из Вены в Лондон.
— Вот оно что! Как глупо с моей стороны! — Чтобы загладить оплошность, она поинтересовалась, что означает это слово.
— Какое слово, Мария?
Губки, сегодня чуть подкрашенные, выпятились над золотым краешком фарфоровой чашки.
— Либидо, — выдохнула она.
Мужчины оцепенели. Папa кашлянул в кулак, а поскольку Лаванда вместо ответа отчаянно запыхтел сигарой, она проворно юркнула в свой горячечный дворец, где теперь стояло изваяние, закутанное в полотнища, как мебель при переезде… несомненно, это оно и есть, наверняка: либидо! Мария улыбнулась. В один прекрасный день она снимет покровы и познакомится с либидо поближе, а пока что разведает свой чертог, таинственные покои, явно владеющие волшебством создавать из слов меблировку.
На следующий день ее просвечивали во врачебном кабинете Лаванды. Она напряженно ждала результата и нисколько бы не удивилась, если бы доктор наткнулся у нее внутри на им же созданную статую…
— Нет затемнений?
— Нет, Мария, — сообщил назавтра Лаванда, — ваши легкие в полном порядке.
Стояло лето 1939 года, и однажды под вечер доктор тихонько, словно опасаясь чужих ушей, сказал, что католическая партия выбрала мясника своим председателем.
— Вы знаете этого человека, Мария?
— Нет, — солгала она, — откуда?
— Я продлю вам освобождение, — сказал Лаванда. — В школу пока лучше не ходить.
Более к этой теме не возвращались, а перед ужином все пошли в ателье, где юная хозяйка решила продемонстрировать свое искусство. Из стопки нот она наугад вытащила тетрадь — это оказалась фантазия Шуберта «Скиталец». В первой части, Аллегро, царило веселье, путь в широкий мир, ля-бемоль мажор, весна, солнце, томление, простор — все полнится светом и красою, но вдруг гремит гром, над озером сгустились мрачные тучи, и тяжко, печально началась вторая часть. Выпадение волос. Сыпь. Размягчение мозгов. Сифилис. Это слово она посмотрела в энциклопедии и точно знала, какие мучения принял Шуберт. Голод. Лихорадка. Бред. Горы приблизились, ветер трепал шторы, и не успела она доиграть пьесу, как над бухтой прокатился первый громовой раскат.
Три дня спустя пришла открытка полевой почты. Доктора призвали на военную службу.
Молчаливый папa, огорченная Луиза.
Тоскливые, насыщенные душным зноем послеобеденные часы.
Никто не заходит, телефон молчит. В целях экономии папa ввернул лампочки послабее. В доме стало сумрачно, несмотря на лето, а мясо, которое Луиза покупала у мясника, было до того скверное, что приходилось варить его с брюквой. От этого комнаты пропахли кислятиной, и только в гардеробной маман, где сохранился смешанный запах камфары и духов, внезапное оскудение оставалось совершенно незаметно. Мария читала романы, зубрила французские вокабулы, а ближе к вечеру шла в ателье, где ее с нетерпением ждал папa. По всей видимости, он испытывал сходные чувства. Страшился надвигающейся катастрофы и, как раньше, когда его раздражал непомерный католицизм маман, старался приукрасить гнетущую атмосферу белыми клубами дыма.
— Брат опять звонил?
— Да, — признался папa. — Из достоверных источников секретной службе Ватикана якобы стало известно, что уже нынешним летом начнется война. Войны всегда начинаются летом, — озабоченно добавил он.
— Осы уже роятся, — заметила она, — лето кончается.
— Ты помнишь, что Лаванда рассказывал о шизофрении? Сперва она одолевает одиночек, например мясника или твоего учителя физкультуры. Я тут встретил Арбенца. И он рассказал мне, что себе позволял этот мерзавец по отношению к тебе.
— Ерунда! Подумаешь, плевал!
— Ладно, согласен, возможно, это типы ограниченные, но, судя по всему, народ отнюдь не против, чтобы они им управляли. Да, дочка, временами безумие охватывает целые страны, и в одном твой брат, увы, прав: из-за меня ты в опасности.
— Мой брат — трус!
— Нет, милая. В последней поездке я видел страшные вещи.
— Ты что же, боишься мясника? А жена наставила ему рога, — засмеялась Мария.
— Стало быть, ты все-таки его знаешь.
— Раньше я сидела за одной партой с его дочерью.
— Понятно, — сказал папa. — Раньше…
Она пересекла пустой зал, подошла ближе, прислонилась к стене между окнами, скрестила руки на груди.
— Выкладывай! О чем вы говорили по телефону?
— Как только начнется, твой брат почтет своим долгом позаботиться о твоей безопасности.
— Знаю. Он грозился отправить меня в католический пансион.
— Неплохая мысль.
— Что? Ты серьезно? Папa, в пансионе я задохнусь. Вы меня туда не затащите, даже десятью слонами!
— Твой брат тоже так считает.
— Тем лучше. В таком случае вопрос исчерпан.
— Не совсем. Твой брат упрямством не обижен, как и ты. Это у вас от маман. Оба вы чертовски твердолобые. Он прямо-таки поставил нам ультиматум. Либо ты отправишься в пансион…
— Либо что?
— Либо мы уедем отсюда.
— Tertium non datur, не так ли?
— Снимаю шляпу! С каких пор ты знаешь латынь?
— Мой брат — отчаянный шантажист! Он вообще не имеет права нами командовать.
— Пожалуй, все-таки имеет. Он любит тебя. И знает, ты девочка одаренная.
Она залилась краской. Как земляничка. Папa это заметил и обронил:
— Когда-нибудь ты могла бы стать пианисткой. Правда, при условии, что и впредь будешь
