отправилась домой вторым классом — только не первым, Боже упаси! Мягкие сиденья насквозь пропитаны бациллами. Когда в городке она сошла с поезда, ее огромная шляпа, украшенная перьями цапли, цветами, тюлем и газом, едва не застряла в вагонной двери, а папa, стоя на перроне вместе с Луизой и всеми своими служащими, снял цилиндр и произнес:
— Лично у меня горы никогда не вызывали особой симпатии. Слишком огромные, слишком массивные, слишком зубчатые. Одного у них не отнимешь: они сделали тебя прекраснейшей девушкой на свете,
Девять месяцев спустя, 29 августа 1926 года, маман родила второго ребенка, девочку. В городской церкви Святого Освальда ее крестили и нарекли именем Богоматери, и Луиза упорно твердила, что папa присутствовал на сей церемонии, хотя и тайно, схоронившись за колонной. Правда ли это? Мария сомневалась. По имени папa никогда к ней не обращался. Называл ее «моя малышка» или «красоточка», «солнышко», «жизнь моя», «дитя мое». Но как-то вечером, когда она опять сидела в беседке, на этот раз одна, он вдруг подошел к ней и воскликнул:
— Я так счастлив, что ты выздоровела, Мария!
Потом он свернул плед и, как истинный кавалер, предложил ей руку, чтобы проводить через прибрежную лужайку. Она почувствовала, как по щекам катятся слезы. От радости.
В косых лучах солнца они медленно шагали по тенисто-зеленой, уже по-ночному росистой траве.
— Надеюсь, ты не будешь возражать, если я слегка наведу порядок в нашем режиме дня, — сказала она. — Ужинать будем в семь, ладно?
Да, болезнь, будто плащ, соскользнула с ее плеч, и каждый раз около трех часов пополудни Мария, без тяжести на плечах, спешила к двери встречать доктора, который по-прежнему приходил с визитом.
— Входите, прошу вас! Добро пожаловать!
Затем она, щелкнув пальцами Луизе — живей, у нас гость! — бежала в курительную и просила папa выйти на террасу, под маркизу, которую натянула собственными руками. Диву даваясь, оба господина усаживались в плетеные кресла. Та самая Мария, что совсем недавно витала между жизнью и смертью, теперь подавала им виски и легкую закуску и, подбросив несколько вопросов, затевала оживленную беседу. Кофе — Мария тоже выпивала чашечку — сервировала Луиза, таким образом, было ясно, кто здесь отныне распоряжается.
— Если господам захочется пирога, — тихонько говорила Мария, — я позвоню.
— Черт побери! — невольно восклицал доктор.
— Это
— Не сегодня.
— Пожалуйста, — упрашивал доктор.
— Может быть, в другой раз.
Хитро, не правда ли? В результате он приходил снова, и надо признать, Мария именно этого и добивалась. После закрытия ателье папa было довольно одиноко, и ему непременно требовался собеседник — голова, как он говорил, — с которым можно потолковать. Чем заманить сюда этакую голову? Температурой, болью и удушьем, бледными щеками и воспаленными глазами. Но теперь она выздоровела, ела с аппетитом, день ото дня прибавляла в весе, так что же предложить взамен температуры? Каким образом заставить доктора регулярно бывать в доме и вести с папa приятную беседу, сидя в хорошую погоду в плетеном кресле, а в плохую — в бордовом кожаном в курительной? Иногда она минуту-другую выдерживала доктора у дверей. Или давала им с папa выкурить полсигары, прежде чем благоволила появиться. Лаванда любил, когда она надевала красные лакированные туфельки, однако, при всем желании доставить ему удовольствие, Мария не могла обувать их каждый раз — пальцы искривятся. Поэтому она носила вечерние сандалеты маман или кожаные ботиночки на шнуровке и, разумеется, давно приметила, что доктор безмолвно ждет от нее награды или разочарования. Что ж, извольте, он получит и то и другое.
Воскресный июньский день. Взволнованная, как актриса, она рассматривает в зеркале маменькиной гардеробной белоснежные шелковые чулки, благородно оттенявшие красные туфельки доктора…
Вот как, в самом деле? Она показала зеркалу язык и побежала вниз, на кухню, распорядиться насчет ужина:
— Поставь прибор для доктора, милая, и не забудь почистить парочку лишних картофелин!
Засим она полетела в ателье, нет, не затем, чтобы играть, а чтобы почитать. Пока она болела, это помещение совершенно изменилось. Чертежная доска, столы и зингеровские машинки были убраны в подвал, и в этот предвечерний час по потолку скользили отблески озерной ряби. С террасы не слышно ни звука — очевидно, папa и Лаванда не в состоянии без ее помощи найти тему для разговора. Прочитав несколько строчек, Мария вышла на террасу, уселась в третье кресло и с удовлетворением отметила, что Лаванда покраснел, стал почти под цвет ее туфелек. Она положила ногу на ногу, и задравшийся подол юбочки ненароком обнажил на бедре плоскую застежку от подвязки. Папa покосился на нее, а доктор, запрокинув голову, выпустил вверх дым сигары. Мария подождала, пока Луиза принесет ей чашку чая, и, только когда экономка удалилась (некоторые разговоры совершенно прислуги не касаются), спросила доктора, что нового.
— Новости, — ответил он, — есть всегда. Особенно у соседей, в рейхе.
— Они по-прежнему здороваются, вскидывая руку?
— Фанатичнее, чем когда-либо.
— Боже, как это неприятно!
— Да, — лукаво усмехнулся Лаванда, — особенно сейчас, летом, когда рукава короткие! При гитлеровском приветствии женщины поневоле демонстрируют волосы под мышками.
Если мужчины говорили не о политике, Марии порой тоже бывало интересно, в особенности когда Лаванда увлеченно рассказывал о неизлечимых болезнях, о водянке конечностей, об эмфиземе, о разрастаниях, которые завораживали его не меньше, чем папa — распускающиеся розы.
— Сегодня, — заметил доктор как-то воскресным вечером, — я мог бы задержаться подольше и послушать вашу игру.
— А как же новобранцы, которым нужно делать прививки?
— К счастью, дело сделано. Весь наш батальон уже привит. Что же нынче в программе, может быть, «Элизе» Бетховена?
— «Элизе» давно пройденный этап.
— По рассказам я знаю, что вы превосходно исполняете Шуберта. Шуберт — это божественно, не правда ли? При том что он был пьяница, рано облысел, а от сифилиса покрылся ужасной сыпью. Так вы сыграете нам, Мария?
— Может быть, в другой раз.
С улыбкой она покинула террасу, взбежала наверх и навзничь упала на кровать. Не бойся, папa, доктор опять придет. Она сняла юбку, чулки и розовые фланелевые штанишки маман, натянула до ушей одеяло и рассмеялась от счастья. Единственный посетитель… последний гость… мой первый поклонник!
Однажды вечером Лаванда с жаром рассказывал о шизофрении.
— Боже, какой кошмар! Вам довелось с нею сталкиваться?
— В молодости, когда я был судовым врачом.
— Доктор, вы ходили в море?
— Да, в молодости.
— Расскажите!
На левое ухо она повесила две вишенки, только что сорванные с дерева, теперь они были сорваны с веточки, отправлены в рот и с наслаждением съедены.
