Достаточно одной искорки из камина, и крыша займется. Обычная история. Именно сейчас, когда надо, старушенция куда-то подевалась. Как и папa. Того тоже никогда нет на месте, когда он нужен. Она одна с этим человеком, который наконец-то сел, конечно же на канапе, и с невероятным самодовольством демонстрировал длину своих рук, раскинутых по спинке, терпеливость своих лап, широту своей персоны! Задравшаяся штанина обнажила кусочек щиколотки. Небо стало оранжевым, горы — фиолетовыми, в парке раскачивались верхушки деревьев, шумели кроны, гривастые волны налетали на берег, кидались на фасад, вода шипела, вскипала пеной, а Майер, нежданный гость, невозмутимо утверждал свои позиции. Бывший коммивояжер. Сотрудник профашистского журнала. В самый раз — для Губендорф. Та обожала офицеров, Мария нет. Этот человек обольщается напрасно. Офицерские балы ее не интересуют. У нее есть призвание. Свою любовь она отдала музыке.
— Послушай, Макс…
— Да, — сказал он, — я тебя тоже.
Головной платок, как у Мадонны, непритязательная прическа, скромная блузка — долой их! В глубине души она давно с ними распрощалась, все это лишь чисто внешний кокон, но теперь пора сбросить и его: капрал, а в скором времени лейтенант предпочитает кое-что получше. Только вот что надеть вместо этого? В нерешительности она стояла перед зеркалом. Срочно требуется новый гардероб. Срочно! Может, набраться храбрости и попросить у папa денег? Нет, лучше не надо. О визите Майера он словом не обмолвился, зато с недавних пор охотно рассуждал о старых деловых партнерах, которые
Ох этот Майер, наверняка думал он, но вслух ничего не говорил.
В воскресенье Майер приехал вновь. Прислал депешу с указанием точного времени, 13.29, так что она могла встретить его на вокзале: в меховой шубке маман. Изысканно, правда? Стародевическую блузку он не увидел, а когда они сидели у озера, она пресекла его нежности. Во-первых, пусть знает, она девушка порядочная, благовоспитанная, а во-вторых, незачем отпугивать кандидата в офицеры шерстяными чулками и допотопным поясом с резинками. Все удалось. Он вежливо попросил прощения, сел прямо, вскинул подбородок и, скрестив руки на груди, доложил о своей службе. Она не поняла ни слова, но чувствовала себя восхитительно, сидя рядом с этим мужчиной и уносясь мечтами в мягкий, пронизанный солнцем туман. В три часа он уедет.
— Странно, — сказал Майер перед тем, как подняться в вагон, — ты первая называешь меня Максом.
— Тебе неприятно?
— Наоборот, очень нравится. Макс Майер!
— Имя, которое нужно запомнить! — крикнула она в вагон.
— Да. Мы подходим друг другу.
— Макс и Мария.
— Мария и Макс. Ты чего хихикаешь?
— Я счастлива.
Неделя прошла как во сне, она ездила на велосипеде в гимназию, танцевала через парк, а перед сном забегала на кухню поплакать на плече у Луизы. От счастья! От ужаса! Господи, что ей делать, если в следующее воскресенье вдруг начнется весна? Просто дурно становится. В самом деле, она уже видела женщин в легких платьях, туман рассеялся, потеплело, а у нее, дочери модельера, только и есть что облезлая шубейка, чтоб прикрыть убожество.
Однажды вечером они с Луизой проникли в гардеробную маман — и чего только не отыскали в шкафах, комодах и сундуках! Шкатулки, полные гребней и пряжек; ларчики с шиньонами; хрустальные флаконы; парикмахерские накидки с ленточками; нижние юбки с оборками, салфетки, банные простыни, а за шляпными картонками, в которых Луиза прятала выменянные у крестьян припасы, обнаружился маменькин костюм для верховой езды, еще докатолических времен. Прелесть, конечно, хотя, увы, невозможно встретить кандидата в офицеры, одевшись амазонкой, и в итоге, по совету Луизы, Мария, перемерив разные туалеты, выбрала ансамбль из серой юбки и кашемирового пуловера цвета морской волны. На шею она надела нитку жемчуга, оттенив ее кремовым макияжем. В этом наряде, как объявило зеркало, ты похожа на англичанку из обеспеченных средних слоев. Ах ты, негодное!
Воскресенье! Поезд прибыл в 10.07, Майер первым выпрыгнул на перрон.
— Мария! — Он схватил ее руку, поцеловал.
— Стоп! — засмеялась она. — Руку целуют понарошку. Не прикасаясь губами.
— Черт побери! Откуда ты знаешь?
— Из романов. После маман осталась целая библиотека, где определенные места отмечены особо! — И Мария рассказала о приступах удушья у маман, о письмах из санатория, потом перескочила на Соловушку, на упорхнувшую прабабку, а когда они с Максом через заднюю калитку вошли в парк, намекнула, кто создал всю эту роскошь.
— Этот Шелковый Кац, — сказал Макс, — был настоящий мужик!
Оба замолчали, и капрал, будто видя перед собой покойного
Для Марии вся неделя улетучилась, теперь было только воскресенье, день Макса, поцелуи, клятвы, прогулки. Она всегда встречала его на вокзале, либо в костюме англичанки, либо в украшенной черным янтарем, наглухо застегнутой блузке, высоких сапожках и шляпке с опущенной на лицо вуалькой. Он сдвигал шапку на затылок, а френч вешал на палец и закидывал за плечо. Про свою скованность он забыл. Мария узнала его как веселого говоруна, но и слушать он умел, более всего, когда она рассказывала про мясника, председателя городской партии, которого обманывала жена.
— Правда?
— С подмастерьем. В холодильной камере. Меж подвешенных свиных туш.
— Черт побери! — вырвалось у Макса. — Прелюбопытные новости.
Оба смеялись, шутили, и Марии казалось замечательным рассказывать ему всю кацевскую историю. При этом она сделала открытие: в их биографиях было множество общих мотивов. Она рано потеряла мать, он — отца. Он выдержал все экзамены на отлично, она тоже была лучшей по большинству предметов. От папa она знала, как трудно таскать с собой по стране чемодан с образцами, а Майер, который сам зарабатывал себе на учебу, ходил по домам с гердеровской энциклопедией, от отказа к отказу. Он интересовался политикой, она откликнулась на его статью читательским письмом. Она с детства мечтала о вокзальном буфете, где просыпается любовь, и в вокзальном буфете, красавец ты мой, проснулась наша любовь — как у Шелкового Каца и Соловушки. Случайность? Да, как ни хаотичен бурный ток жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается, что он не менее упорядочен, чем соната Шуберта. Они предназначены друг для друга.
Однажды в майское воскресенье она вдруг остановилась, оглядела катастрофу. Чулки, туфли — все в грязи! Она, конечно, знала, что они постоянно бродили по земле, по раскисшим от дождя дорожкам, но считала, что пространство и время должны приспосабливаться к ней, а не наоборот. Если дороги становились грязнее, лужи — больше, борозды — глубже, для нее это была вовсе не причина надевать крепкие мещанские башмаки.
— Жми на спуск, Макс, — смеясь воскликнула она, — снимешь меня и небо!
А потом случилось нечто ужасное. Майеровскую часть перебросили в горы, причем на несколько недель. Последний вечер они провели в кино, и Мария позволила ему положить руку ей на колено. Когда парочка на экране целовалась, она испытывала острую боль — как тогда, в Генуе.
— Послушай, Макс…
— Да, Мария, я тебя тоже.
