— Дорогой, — говорила она, — ты замечательный. Благодаря своей воле, силе и настойчивости ты победил мясника.
— Н-да, — отвечал Майер, — тут мне и впрямь удался переворот.
Когда его выбрали председателем городской партии, по вырубленной вязовой аллее маршем прошел оркестр, лихо исполнив несколько номеров. Каждого из оркестрантов угостили бокалом белого вина, и с председательской снисходительностью (мастерски дирижируете, мой дорогой!) Майер пригласил капельмейстера в дом отужинать.
Мария/Мария.
Двойная ее жизнь приобрела красивую, четкую форму.
На летнем балу яхт-клуба она была в платье из сатина и органзы, точь-в-точь как у Одри в «Забавной мордашке», а немногим позже появилась на частной вечеринке в костюме из рытого голубовато-зеленого бархата, в рельефных узорах и цвете которого словно бы ожил вырубленный парк. Майер произвела фурор, она нравилась, была принята. В пансионе она научилась вести светскую беседу, а от деда, от Шелкового Каца, унаследовала жадную тягу к нарядам и шляпам, к туфлям, вуалеткам и тканям. Мягкому материалу она придавала линию, и даже простенькие запахи у нее набирали прелести, ее ароматическая нота была цветочной, ее облик — классическим, но оригинальным, английский аристократизм с легкой примесью Голливуда, и в какой-то мере у Перси имелись основания говорить, что вообще-то Майер оказалась бы вполне на месте где-нибудь на международной светской вечеринке, обок с герцогиней Виндзорской, миссис Уитни и Марией Каллас. Она обладала обаянием и характером, стилем и осанкой, а поскольку, наперекор анафеме городского священника, дерзнула публично носить брюки, могла субботними вечерами, крепко прижавшись к Майеру, прокатиться на «Веспе» в кино.
Когда они входили в зал, все с ними здоровались. Они занимали центральные места в первом ряду балкона, Майер через плечо кивал механику, раздавался мягкий звук гонга, люстры гасли, голоса затихали, серебряный занавес взлетал вверх, золотой скользил в стороны, слепящим светом вспыхивал белоснежный экран, вступала музыка, трубный аккорд, и вот он уже здесь, внутри и вовне, — широкий мир. Мир! В кино была Одри, и на экране, и в зале, и все-все заканчивалось благополучно. После сеанса они большей частью шли в яхт-клуб, где на зебре танцпола никто не умел танцевать так, как Мария, без партнера, с коктейльным стаканом в левой руке и дымящейся «голуаз» в углу рта.
Как-то в солнечный послеполуденный час обе дамы — Майер и Мюллер — сидели на воздухе перед кафе «Бабалу», недавно открытом на Главной площади. На время к ним подсел Перси — выпить эспрессо, вместе с Феликсом, и вдруг все четверо уставились в одном направлении. Лето уходило, и меж тем как сигнал мороженщика мало-помалу стихал и наконец совсем умолк, на другой стороне площади появился продавец жареных каштанов, уже одетый в шубу, установил черную жаровню, развел огонь. Настала осень, и Майер, с кофейной чашкой в руке, отставив мизинец, который случайно указывал на циферблат башенных часов Святого Освальда, меланхолично обронила, что иной раз ей кажется, будто годы летят все быстрее.
Снова Рождество, снова брат
— Счастливого Рождества! — весело воскликнула Мария, радушно встречая брата.
После операции он очков не носил, только монокль в левом глазу. Поскольку же похудел, шея легко помещалась в тесном вороте, и Мария вдруг словно бы поняла, отчего он стал священником: из-за костюма! Острие ножниц, проткнувшее горло деду, Шелковому Кацу, нипочем не пробьет стоячий ворот сутаны.
— Мария, — сказал брат, — ты чудесно выглядишь. Когда они вырубили аллею?
Не дожидаясь ответа, он в своих туфлях с пряжками процокал по до блеска натертому паркету в гостиную, сел на канапе, полюбовался елкой и, по обыкновению, позволил Луизе ухаживать за собой. Она забрала у него шляпу, отнесла багаж наверх, в его комнату, где до сих пор стоял маленький алтарь, с кубком и дарохранительницей, а в шкафу лежали матроска и круглая шапочка с синими лентами. Макс, который счел за благо деловито хохотнуть, смешал шурину мартини.
— Изумительный напиток. Поздравляю! Откуда рецепт?
— Из яхт-клуба, — объяснил Макс. Рядом со старосветским капитаном ковчега он выглядел на удивление современно, чуть ли не по-американски, будто вышел из кадра голливудского фильма. Некоторое время они молчали, как тогда, в гостевой комнате монастыря, и Марии даже не требовалось смотреть на брата, чтобы угадать его мысли. Без парка, думал он, дом сделался каким-то чужим, сиротливым.
