Сорок роз

— Это вообще не дом, — вырвалось у нее.

— А что же?

Домзолей, хотелось ей сказать, но бой часов Святого Освальда пресек эту попытку. Макс беспомощно усмехнулся; он чувствовал себя неловко, меж тем как она с терпеливой улыбкой ждала, когда часы в гостиной перестанут шипеть. Наконец послышалось натужное пыхтение, потом дребезжание, и — дон! дон! дон! — в кацевском доме тоже сравнялось двенадцать, двенадцать часов дня, когда при жизни маман садились обедать. Поначалу все шло вполне благополучно. Макс рассказывал о своих политических успехах и признался шурину, что намерен как можно скорее выйти на национальную арену. При этом он обоснованно рассчитывает на поддержку человека, с которым знаком уже много лет, и, само собой, ему, Майеру, только на руку, что его друг и покровитель слывет во внутрипартийных кругах серым кардиналом.

— Ах, — воскликнул брат, — он случайно не лысый, этот кардинал?

Мария решила, что лучше обойтись без упоминания имени, и спросила, над чем брат сейчас работает.

— Над Августином, — ответил он.

— О, как интересно! — Она положила ладонь ему на рукав, спросила: — Ты согласен с неким Феши?

Чтобы изучить этикетку, брат вооружился моноклем, проверил год, одобрил: пить можно! — потом сказал:

— Августин, милая сестренка, не какой-нибудь нищий шпильман со скрипкой, проснувшийся после попойки в чумном рву, но Отец Церкви, которому удалось постичь сущность времени. Помнишь мой последний рождественский визит? Давным-давно. С чашкой кофе ты стояла у окна, оттопырив мизинчик, мы с папa позавтракали, он смотрел в газету, я — в молитвенник, и, возможно, ты еще не забыла, о чем мы говорили. О Боге. О существовании Бога. Бог, сказал я, есть истинное бытие. Правда, мы, люди, не способны его постичь. Почему так обстоит, я и попытался объяснить через Августина. Точнее, через его понятие времени. Еще точнее: через отсутствующее настоящее. Возможно, звучит слегка безумно, но, по- моему, Августин попал в самую точку: для нас, для людей, настоящего времени не существует.

— Вот как, неужели?

— Мы живем либо в прошлом, либо в будущем. Либо опаздываем, либо опережаем. Либо занимаемся благоухающим жарким, которое вот-вот подадут, либо предаемся воспоминаниям о давно минувшем.

— Это не жаркое, — вставила Мария.

— А что? Цыпленок? — заинтересовался Макс.

Брат сурово зыркнул на него и продолжил:

— Мы думаем, мы размышляем. У нас есть желания и воспоминания. Иными словами, в hic et пипс, в Здесь и Сейчас, мы не бываем никогда. Сейчас проскакивает мимо. Сейчас-сейчас-сейчас. Солдаты на фронте однозначно это подтвердили. В миг ранения они не чувствовали ничего. Однако же там, в нулевой точке нашего времени, есть бытие Бога, Его вечность. Да, Бог есть, Он существует, только мы не способны уловить Его, как и мимолетное Сейчас. Почему на буфете стоит менора, моя дорогая? Ты разве нам изменила?

— Нет-нет.

— Ходила вчера к рождественской мессе?

— Твоя сестра, — пришел на помощь Макс, — была немного простужена. И я упросил ее остаться дома.

— Ах вот как, — обронил брат.

Луиза внесла жареных пулярок, Макс их порезал, Мария разложила ножки по тарелкам. Когда Луиза удалилась, брат промокнул уголки губ дамастовой салфеткой и сказал:

— Трогательно с твоей стороны подать старое бордо. Помнишь? Мы с тобой встречали Рождество в библиотеке маман — пили бордо твоего года рождения. Я тогда предложил отправить тебя в безопасное место.

— Да, — рассмеялась она, — либо к тебе в ковчег, либо в пансион. Tertium non datur, так ты сказал.

— Мария отвергла оба варианта, — сказал брат, обращаясь к Максу, — и папa пришлось пойти на хитрость, чтобы отправить эту упрямицу в пансион, в монастырь Посещения Елисаветы Девой Марией.

— Как бы мне хотелось знать, вправду ли он был в Африке.

— Этого мы никогда не узнаем, — вздохнул брат, — requiescat in pace, мир праху его.

Некоторое время все молча жевали, причем брат так пристально смотрел на Марию, что даже слегка слепил ее моноклем, поблескивающим в свете канделябров. Монсиньор был весь в черном, но как бы со всех сторон притягивал к себе свет — даже шелковый шнурок монокля сбегал по груди глянцевой полоской.

— Ни для меня, ни для Макса, — произнес он, — неприемлемо, что ты не ходишь к мессе. Для меня по причинам религиозным, для него — по политическим. Как представителю христианской партии твоему супругу необходимо, чтобы его жена исполняла свой долг. Не так ли, Макс?

— В принципе да, конечно…

Брат поднял бокал:

— Благословенного Рождества, дорогой свояк, дорогая сестренка, и большое спасибо за приглашение.

Мария подождала, пока дверь за Луизой опять закроется, потом сказала:

— Знаешь, братишка, вместо церкви я предпочитаю ходить с Максом в кино.

Монокль скатился на грудь.

— Полагаю, — спесиво заметил монсиньор, — там идут увлекательные картины.

— Да, кинохроника. Недавно в надцатый раз показывали фильм про концлагеря, про Освенцим.

— Дорогая, — вмешался Макс, — эта тема неактуальна. Ныне нам угрожает мировой коммунизм, а не этот психопат с усишками.

— Совершенно верно, — добавил брат, — Рождество — праздник мира.

— Я всего-навсего пытаюсь представить себе Страшный суд, — улыбнулась она.

— Мария, прошу тебя!

— Sorry, Макс, я с ума не сошла. С ума сошли господа богословы, которые вполне серьезно утверждают, что, когда затрубят трубы, все живое вернется к Творцу, все ноги, руки, языки — кроме мертворожденных младенцев, разумеется. Они на веки вечные заточены в лимбе.

— Мария, довольно!

— Вот как, неужели? Мне кажется, брат ожидает от нас серьезного отношения к догматам. Что ж, я стараюсь. Я верую в Бога. Мне даже чуточку жаль Его. Невинным детям Он отказывает в воскресении, а что проку? На Страшном суде вокруг Него будут летать освенцимские лампы из человечьей кожи.

Макс побледнел как полотно, тихо сказал:

— Мария, ты ведешь себя отвратительно.

Брат остался безмятежно-спокоен. Снова утер салфеткой уголки рта, в особенности тщательно левый, будто промокал струйку крови, и сказал:

— Если я правильно понял, тебе симпатичнее вера нашего отца?

— У иудеев хотя бы нет лимба.

— Верно. Их загробный мир состоит из историй. Но боюсь, тебе от этого нет никакого проку. Ты родила близнецов, Мария. Двух девочек.

— Спасибо, братик, спасибо!

— За что?

— Я впервые слышу, что это были девочки.

— Сожалею, я этого не знал. — Монсиньор снова метнул на свояка уничтожающий взгляд, вставил в глазницу монокль и непреклонно произнес: — Наверно, матери трудно вынести, что плоду чрева ее закрыто царство Божие. Но скажи мне, милая, положа руку на сердце: разве у иудеев им было бы лучше? Они родились мертвыми. То есть не жили, и никто бы не смог ничего о них поведать. Иными словами, у иудеев