автолюбитель загорается желанием проехаться за рулем этого чуда французского автопрома. Проходит время, юный автолюбитель вырастает и делает успехи. Он становится известным и богатым человеком, перепробовавшим десятки машин. Он в состоянии купить за деньги любую, но так уж случается, что в мире всего несколько единиц «Бугатти-Руайяль». Не стоять же солидному человеку в очереди, чтобы прокатиться на музейном экспонате. Он разумом понимает, что любая машина это всего лишь машина. А мечта, засевшая в нем, не умолкает и все сулит ему чудо необыкновенное, невероятное.
Я думал, что, попросившись полетать на «Геркулесе», буду выглядеть глупо и несолидно. Но теперь вот и просить не пришлось. Вежливые, но настойчивые, парни с квадратными плечами аккуратно взяли меня под локти и завели внутрь самолета через откинутую рампу. Я заглянул внутрь и не увидел ничего особенного. Обычный воздушный грузовик, размером не больше нашего Ан-12. И уж наверняка меньше моего любимого и непревзойденного Ил-76. Впрочем, в любом самолете есть свои положительные отличия. Этот, например, мог взлететь с любой грунтовой полосы. И, кроме всего прочего, с него гораздо удобнее было десантировать грузы и людей. Готовясь к операции в небе Колумбии, мне пришлось заказывать не только платформы для сброса, но и многое другое, что, как я успел заметить, и без того имелось на борту «Геркулеса». В общем, мне пришлось изобретать велосипед, который до меня уже вовсю клепали. Конечно, в Америке.
Правда, на место пилота мне никто не предложил сесть. Для меня было приготовлено откидное сиденье посреди грузового отсека. Мне показали жестом, куда я могу сесть, и, как только уместился на сиденье, квадратные ребята невозмутимо пристегнули обе мои ноги широкими ремнями. Кожа крепко затянулась на оранжевой ткани комбинезона. Потом точно так же мне зафиксировали руки и торс, любезно расправив складки комбинезона на животе и на спине. Впереди у меня было часов десять полета.
Конечно, уйти от погони у меня не было шансов. Они учли все. Включая таксистов. Здесь доносительство было поставлено на очень высокий уровень. Водитель такси сообщил диспетчеру условным сигналом, что добыча у него. А через десять минут нас остановили на блок-посту, якобы для проверки документов. Водитель протянул полицейскому права, и в этот момент меня схватили, скрутили и выволокли из машины.
Дознание было коротким. Меня обвиняли в контрабанде алмазов и торговле наркотиками. С алмазами я еще мог согласиться, а вот на почве наркотиков у меня имелись серьезные разногласия со следователями. Они никак не могли поверить в то, что горка кокаина, лежавшая на журнальном столике у меня в номере, не предназначена для продажи. «Это все Вам?!» — удивился чернокожий следователь, когда я ему попытался объяснить, в чем же было дело.
Прошло всего несколько дней с начала следствия, когда состоялась экстрадиция. Меня, по запросу из-за океана, передали американцам. Они называли меня «большой удачей» и показывали корреспондентам фотографии, на которых я бродил по военному лагерю ФАРК в Колумбии. Значит, у них были среди партизан свои люди. Возможно, они не были подпущены к де Сильве и Маруланде, но свое дело эти ребята знали. Они сумели насобирать достаточно материала, чтобы обвинить меня в содействии террористам и в незаконных поставках вооружения, которое могло быть направлено против американских граждан.
Передо мной отчетливо замаячила перспектива оказаться в комнате с пуленепробиваемым стеклом, за которым группа специально приглашенных зрителей наблюдает, как человек в униформе деловито присоединяет визитеру три капельницы, из которых в организм поступает снотворное и два сильнодействующих яда. А если по какой-либо причине меня оставят в живых, я могу лишь надеяться на долгую спокойную жизнь за решеткой, конец которой может вполне затеряться среди апелляций, повторных судебных заседаний и встречных исков. Во всяком случае, я понимал, что поймавшие меня люди не намерены меня отпускать.
Когда я был намертво пристегнут к своему креслу, ко мне подошел незнакомый человек. Это был белый, лет тридцати, в хорошей физической форме, которую, правда, слегка портил чуть наметившийся живот. Белый наклонился к моему уху и спросил негромко:
— Где контейнер?
Конечно, я понимал, о каком контейнере идет речь. Я вспомнил выражение лица Санкары, когда перевел ему значение выражения «Idite v zhopu», и не удержался от улыбки.
— Какого хера ты улыбаешься, сволочь! — прошипел белый.
— Да, так, — говорю, — представляю, как у тебя вытянется лицо, когда ты услышишь мой ответ.
Белый понял, что я над ним издеваюсь, выпрямился и направился в кабину пилота. Через полчаса мы были уже на высоте десять тысяч метров.
Григорий Петрович Кожух был арестован в Дубае, в тот же день, что и я, только на несколько часов раньше. Его девушка из Судана не умела говорить. Зато выяснилось, что она достаточно хорошо читала. И писала. Эти знания ей пригодились для того, чтобы тщательно фиксировать все, что было на бумажках, разбросанных на его рабочем столе. Свою работу она делала по ночам, регулярно не досыпая. Но избыток ее усталости был, в конце концов, хорошо оплачен полицией. Девушка нуждалась в деньгах, поскольку была единственной кормилицей своей большой семьи.
Сам Григорий Петрович не дотянул даже до первого допроса. Его сердце внезапно остановилось, когда он заметил, что в комнате дознавателя присутствует стенографистка. Я подумал было, что Петровичу помогли расстаться с жизнью, но потом понял, что это не так. Старик слишком разнервничался. Он очень боялся, что вся эта история станет известна его жене, особенно щекотливый эпизод с молоденькой девушкой-уборщицей. Его не тюрьма пугала, а огласка.
Плиев... Был ли Плиев в курсе всех тех хитроумных схем, с помощью которых меня, как бильярдный шар, загоняли в лузу? Не знаю. Установить это теперь уже невозможно, несмотря на могущество тех, кто играет на этом бильярде. Казбек был под фрахтом. Из Африки он летел в Индию, с одной посадкой на дозаправку в Эмиратах. Его ждали в Шардже, но безуспешно. Плиевский «Ил» рухнул в Киншасе прямо на местный рынок. Сразу же после взлета. Что послужило тому причиной, установить не удалось. Да, собственно, никто в этом и не хотел разбираться. Во всяком случае, зная Казбека, я сомневаюсь, что всему виной человеческий фактор.
О Журавлеве я больше ничего не слышал. Но почему-то я думаю, тот выстрел, звук которого я уловил в гостинице, предназначался ему. Так обычно убирают тех, кто слишком много знает. Залог безопасности любого журналиста это его публичность. Не носи в себе чужие тайны, и будешь жив. Сергей — так мне думалось, пока я сидел в брюхе «Геркулеса», — решил подработать. Освоить еще одну профессию. Но она давала доступ к тайнам, которые кто-то постарался скрыть с помощью нажатия курка. Одно не укладывалось в это предельно ясное объяснение. Сергей несколько раз спас мне жизнь. И даже больше. Он попытался подарить мне свободу, даже не думая о том, что вскоре произойдет с ним самим. Выходит, несмотря на свою работу, он был моим настоящим другом. Единственным настоящим другом.
Меня высадили на одном из островов в Карибском море. Я это понял по влажному воздуху и неповторимому, ни с чем не сравнимому запаху водорослей, который доносился с берега до моей тюрьмы. Она была небольшой, всего на пару сотен заключенных. К тому же, камер, в понятном для обывателя виде, здесь не было. Только клетки, со всех сторон открытые солнцу и ветрам. Сидя в своей клетке, я чувствовал себя оранжевым попугаем, забытым хозяйкой на окне. Сходство с говорящей птицей усиливало и то, что целую неделю, по несколько часов в день, мне задавали один и тот же вопрос:
— Где контейнер?
Я про себя решил, что как только назову координаты, то сразу же перестану быть интересным моим визави, и меня тут же скормят прожорливым карибским рыбам. Становиться рыбьим кормом я не хотел. Поэтому только слушал и молчал. Через неделю дознаватели сломались. На их месте я бы просто избил в кровь столь строптивого заключенного. Или поджарил на электрогриле. Но мои, если можно так сказать, собеседники почему-то не решались меня бить. Хотя зеков из соседних камер-клеток частенько уводили на допросы, после которых они возвращались с синяками и следами крови.
После семи дней в этой странной тюрьме я отупел, но не утратил волю к сопротивлению. Перед тем, как снова посадить меня в самолет, мне выдали новую робу, синего цвета, и сказали «Гет йор эсс аут оф хир!». Мол, убирайся. Сам я убраться не мог, поскольку и на ногах и на руках у меня были надеты весьма неудобные блестящие цепи. Вместе с ними меня подняли на борт самолета — это, кажется, снова был
