вечности. Начинали придумывать общее будущее и верить в него, как в святыню. Больно им было падать с этой высоты. Поэтому они – все, кому Лу в один прекрасный день сказала что-то банальное по форме и смерти подобное по сути, «дело не в тебе, а во мне», – начинали страстно ее ненавидеть.
Если не знать мою Лу, а просто послушать сплетни, ей посвященные, сам Сатана показался бы вам ребенком. И содержанка она, мол, и ведьма, и истеричка, и дома у нее бардак, и в сексе никакая. Брошенные ею мужчины несли эти лозунги, обросшие подробностями, в свет, точно боевые знамена. Как будто бы убеждая других в ее неполноценности, чтобы было проще поверить в это самим.
Считается, что склонность к сплетням – чисто женское качество. Мой опыт доказывает обратное. Окружавшие меня женщины всегда были не из любителей позлословить за спиной. И дело не в темпераменте, не в любви к жанру кухонной болтовни. Просто у нас всегда находились другие темы.
Нам интереснее было поговорить, например, о страхе старости или о том, что заставляет некоторых бросить все и уехать курить гашиш в Гоа, чем о частностях личной жизни какого-нибудь Васи. Мужчины же, стоит им выпить по пятьдесят граммов виски, становятся страшными болтунами. В своей страсти почесать языком они порой готовы перейти границы совести.
Мой хороший приятель, фотограф, однажды рассказал мне о том, что у его новой девушки несимметричные груди, и это сводит его с ума, и хоть в остальном она – ангел, он все же думает намекнуть ей на существование профессии «пластический хирург» и, возможно, даже предложить оплату операции. Все это было поведано мне в формате ни к чему не обязывающего трепа за чашкой кофе с коньяком. Если честно, я даже не сразу сообразила, что ответить, хотя обычно за словом в карман не лезу. Почувствовала себя словно облитой помоями. Как будто бы мне показали пятна мочи на чужом нижнем белье – и не просто показали, а предложили обсудить.
Итак, Лу всегда была влюблена, сколько я ее помнила. Всегда существовал кто-то, кто заставлял ее смеяться особенным, низким, русалочьим смехом. И слушать Олега Медведева по ночам.
Забегая вперед, скажу, что закончилось все это так резко, как будто бы провод перерезали. Ей было за сорок, она все еще была хороша собой и вполне могла себе позволить не менять темп личной жизни, но как будто что-то оборвалось у нее внутри, и она полностью потеряла интерес к мужчинам. Они исчезли из ее жизни раз и навсегда. Появились заменители – карты Таро, странные полусумасшедшие подруги, дорогой коньяк, холсты и масляные краски (страсть к самовыражению оказалась сильнее отсутствия таланта художника).
Забавно – Лу всегда доказывала второсортность мужчин, но на практике начала сходить с ума, именно когда удалила их из своей жизни. Впрочем, может быть, это просто совпадение.
Вечно влюбленной была и Лека.
Толстая милая тихая Лека.
Если любовь Лу была завораживающей песнью сирены, то любовь Леки являла собою камеру- одиночку с твердой шконкой, пустой алюминиевой миской на столе и унитазом типа «очко». То есть все было уныло и примитивно. И схематично. Любовь Леки была разрушителем иллюзий и обеспечителем депрессии, и все же, не будучи влюбленной, она чувствовала себя пустой. Мазохизм как он есть – Леке было необходимо, чтобы ее мучили и заставляли чувствовать себя ничтожеством.
Сначала она выбирала объект – разумеется, недосягаемый. Я не раз предлагала ей послать к черту реальную жизнь и посвятить в рыцари сердца кого-нибудь не вполне настоящего, какую-нибудь знаменитость (лучше всего давно умершую, например, Рудольфо Валентино) или вовсе героя кино. Проку было бы больше – они обеспечивали бы желанную меланхолию, не выкидывая коленца. Как прекрасен был бы в этой роли Атос. Или Мерлин. Или Мцыри – в нашей хрестоматии по литературе была такая волнующая иллюстрация, на которой он, мускулистый, темнокудрый и полуобнаженный, сражается с барсом. Ну чем он хуже тех идиотов, по которым страдала Лека, чем?
– Твоя Лека – энергетический вампир, – сказала однажды Лу.
– Это еще почему? – Я удивилась, потому что безобидная тихая подруга менее всего ассоциировалась с расчетливым и хитрым кровососом.
– Потому что любовь означает отдавание. Если ты не готов отдать себя, значит, не любишь, а пользуешься.
– Мне кажется, Лека почку готова отдать, если кто-то пригласит ее на «медляк», – хмыкнула я.
– Почку каждый дурак отдать может, – поразила меня Лу, ход мыслей которой всегда меня завораживал. – Отдать почку – это одноразовое геройское решение, которое не требует долгой духовной работы. Принял решение – и все, дальше ты пассивный элемент. А чтобы научиться отдавать себя целиком, надо работать постоянно. Ведь от природы мы такие эгоисты.
– И в чем же заключается эгоизм конкретно Леки? – все еще не понимала я.
– Да твоей Леке от этой так называемой любви нужно одно – получить пощечину, гордо удалиться и жевать сопли в самом любимом ее состоянии – тоске. Это ее наполняет и питает. Она бывает счастливой, только когда чувствует себя ненужной. Ей вовсе не требуется обратная реакция. Ни возвышенное восхищение, ни потные обжималочки в подъезде.
– Не знаю… – засомневалась я. – Но она такие стихи пишет… То есть убогие, конечно… Но о том, как она хочет, чтобы ОН ее обнял, прижал к могучей груди… Хотя у Витьки, по которому она сейчас страдает, грудь как раз впалая.
– Это часть программы, – улыбнулась Лу, закуривая. – Писать стихи о том, что ты чего-то желаешь, вовсе не значит желать этого по-настоящему. Более того, я уверена, что, если ОН таки прижмет ее к могучей груди, Лека сбежит в панике, роняя тапочки, а потом ее будет долго тошнить от отвращения… Поэтому из чувства самосохранения она выбирает тех, кто уж точно никогда так не поступит.
– А в чем вампиризм? Ты сказала, что она как энергетический вампир. Кому она делает плохо? Страдает себе тихонько в уголке. Разве что меня иногда достает, но я привыкла и не жалуюсь.
– Слушай, дочь, а ты думаешь, что это приятно, когда тебя преследуют? Ходят за тобой, смотрят коровьим взглядом, краснеют, если ты пытаешься заговорить, пишут тебе дурацкие анонимные записки? Лека же в угол их загоняет, «рыцарей сердца», как ты выражаешься. Она заставляет бедных мальчиков реагировать. Проявлять агрессию. Может быть, для них это сложно. Но она не оставляет выбора. Манипулятор и вампир.
Я была вынуждена с ней согласиться.
Навязчивость Леки никогда не выражалась в агрессии. Она бы никогда не осмелилась на действие, хотя я сотни раз предлагала ей взорвать привычную меланхолию безответной любви хоть подобием фейерверка – написать любовное послание, пригласить ЕГО на белый танец школьной дискотеки – все, что угодно. Но Лека предпочитала молча таращиться на того, чей образ не давал ей засыпать, не намочив слезами наволочку. Ей нравилось постоянно держать объект в поле зрения. Словно детектив из дурного кино, она плелась за избранником по школьным коридорам, подсматривала за ним из-за угла, в столовой садилась так, чтобы стол возлюбленного находился перед ее глазами.
– Смотри, как красиво он ест, – толкала она меня локтем в бок, принуждая любоваться Петей Аннушкиным из десятого «А», поглощающим глазированные сырки.
– По-моему, он сейчас подавится, – усмехнулась я. – Прекрати его мучить.
В итоге все без исключения «рыцари сердца» начинали Леку в лучшем случае избегать. В худшем – прямым текстом просили оставить их в покое. Так поступил и вышеупомянутый Аннушкин Петр – однажды подошел к ней на большой перемене и, смущенно кашлянув, объявил, что если она будет продолжать в том же духе, окажется на учете в детской комнате милиции. Потому что у нее водянистые глаза и взгляд тяжелый. И он опасается, что однажды она перочинным ножиком перережет тормозной шланг на его велосипеде и возьмет его в плен, как писателя из книги Стивена Кинга «Мизери». Этот сюжет даже снится ему в ночных кошмарах в контексте Леки и ее тяжелого взгляда.
Аннушкин был похож на Стивена Сигала, и подобная истерическая выходка выглядела презабавно в его исполнении. Жаль, что Лека была слишком оскорблена, чтобы оценить юмор.
Она рыдала четыре дня, написала восемь предсмертных записок и выкурила двенадцать сигарет, даром что даже не умела затягиваться. А потом стащила у матери алую помаду (которая в ее случае выглядела аналогом белого флага), накрутила жидковатые волосы на бигуди, пафосно объявила, что амазонки, например, и вовсе мужиков в грош не ставили, использовали пленников для оплодотворения, а потом с холодным цинизмом убивали. И ничего. Поэтому она приняла решение переключиться на девочек.
