спрашивает, как у Оскара прошел этот день, как подвигается его работа, какая нынче в Швейцарии погода. Вот и сейчас его охватило желание порасспрашивать Оскара, поинтересоваться, как он провел эту ночь, и послушать, кого ему довелось повстречать и что он делал. Убаюканный знакомыми звуками, он потом повесил бы трубку и снова безвольно погрузился бы в Ничто, спасаясь от которого надумал позвонить другу.
— Почему ты ждешь, что я тебе позвоню?
— Жду, чтобы ты рассказал мне, как покончил с баснями о параллельных мирах.
Про «Циркумполяр» Себастьян уже и думать забыл. Задним числом тогдашние переживания кажутся ему такими ничтожными, что он чувствует, как жаркая волна заливает ему лоб и щеки.
— Тут речь о другом, — отвечает он торопливо. — Я убил человека.
— Вот так? — говорит Оскар.
Себастьян молчит. Это равнодушное «вот так» — преступление, почти равное его собственному, и в то же время оно — драгоценный дар. Это крохотное, но острое как бритва оружие, которое он впредь, когда нужно, может выставить против взбунтовавшейся совести. Разумеется, он мог бы и сам догадаться. Оскар не тот человек, чтобы становиться в позу и потрясать кулаками. Он не схватится за голову и не начнет рвать на себе волосы. Его сдержанное спокойствие не напускная поза, за которой скрывалась бы трусливая душонка. Эта сдержанность — гранитного качества и до известной черты почти беспредельна. Эта черта проходит ровно там, где начинается миропонимание Себастьяна. Как всегда, Оскар и в этом верен тому, за что Себастьян его больше всего ненавидит и за что он сейчас ему бесконечно благодарен, он — фаталист.
— Даббелинг? — произносит наконец Оскар.
— Откуда ты знаешь?
— Его портрет сейчас во всех газетах. Металлический трос меня встревожил. Помнишь, Лиам про нацистов в открытой легковушке?
— Я и забыл. Думал, это моя идея.
— Собственные идеи приходят не так часто, как хотелось бы.
В то время как Себастьян во Фрейбурге ложится головой на стол, Оскар в Женеве ворочается на продавленном диване, пытаясь пристроиться на нем поудобнее. По сравнению с безупречной внешностью самого хозяина его диван находится в вопиющем состоянии. Однако для Оскара оно позволительно, на то он и Оскар. Сквозь косое мансардное окно наверху видно небо. Луна, яркая, как театральный прожектор, заливает комнату белым светом. Оскар закуривает сигарету и пускает изо рта и из носа лениво плывущие вверх облака дыма.
— Ревность? — спрашивает он. — Из-за Майки?
— Вот еще ерунда! — возмущается Себастьян с несколько излишней горячностью.
— Тогда что же? Попытка вырваться из рамок?
— Оскар…
— Или эксперимент по необратимости времени?
— Оскар! Погиб человек. А тебе все до лампочки!
Из уст убийцы эти слова отдают дурным кабаре. Лишь серьезность положения удерживает Оскара от того, чтобы, пользуясь случаем, не подразнить друга.
— Cher ami! — Оскар делает две быстрые затяжки и раздавливает сигарету в пепельнице, стоящей на полу у дивана. — Жизнь существует в природе всего лишь как исключительное состояние. Был Даббелинг тебе симпатичен?
— Какое это сейчас имеет значение!
— Отвечай мне.
— Он никогда не вызывал у меня симпатии.
— Была у него родня?
— У всех есть родня.
— Жена и дети?
— Нет.
— Было у него чувство стиля?
— Ну это уж чересчур!
В трубке раздается шум — это Себастьян вытягивает рубашку из-под пояса, чтобы полой отереть себе лоб.
— Mon dieu![17] — произносит Оскар. — Ты заговорил как пошлый ханжа.
Оскар поднялся и отворил мансардное окно. Положив локти на подоконник, он распрямляет спину, словно собирается обратиться к многолюдной публике. В отличие от Себастьяна, он догадывается, что его спокойствие проистекает не только из фатализма. Прочитав в газете о гибели Даббелинга, он успел заранее обдумать каждую фразу только что состоявшегося диалога. Самая трудная часть еще впереди. С этого момента каждое слово должно быть четко выверенным. С этого момента каждое слово станет нитью аркана, которым Оскар хочет перетянуть друга к себе.
Он напомнит ему, что существование всей Вселенной обусловлено нарушением симметричности. Что самая возможность человеческого сознания есть также лишь следствие колоссального противоречия, между противоположными полюсами которого (малого и большого, горячего и холодного, черного и белого) протекает мышление. Без противоположностей нет различения; ни пространства, ни времени; без противоположности «ничто» и «все» были бы идентичны друг другу. Каким образом, если первое условие материального мира состоит в различении, можно верить в моральную значимость различия между «добром» и «злом»? Как можно возмущаться уничтожением какого-то Даббелинга, о котором даже неизвестно, имелось ли у него чувство стиля? Главное значение Оскар придавал вводному тезису: мораль обязательна для дураков. Умные люди способны делать выбор.
Едва он набрал в грудь воздуху, как его опередил Себастьян:
— Это еще не все, Оскар. Лиама похитили.
В куполе света над Женевой блестит несколько зацепившихся там звездочек. «Этот город, — думает Оскар, — громадный, крепко завязанный мешок, набитый страхами, тоской, отвращением и малой толикой счастья».
— Но Лиам же в лагере скаутов, — произносит он медленно.
— Давай сперва послушай меня, — говорит Себастьян. — Смерть Даббелинга — это выкуп за Лиама. Ты понимаешь?
Диван стоит под самым окном, поэтому Оскару, чтобы сесть на него, нужно только повернуться.
— Тогда… — Останавливаться на полуслове не в манере Оскара. — Тогда, значит, Лиам уже вернулся?
Себастьян прижимает ладони к лицу. Этот вопрос — достаточный повод для того, чтобы прекратить разговор и вернуться в гостиную на кушетку. Но он не делает этого, а начинает рассказывать.
После первых четких фраз (субботний вечер, автозаправочная станция, принятое Лиамом средство от укачивания) он начинает все больше отклоняться от главного, вдаваясь в подробности. Говорит о смеющихся дальнобойщиках, о муравьях, утаскивающих дохлую гусеницу, о любителях бабочек и расширенной типологии ожидания. Говорение идет как по маслу, все поддается описанию, все состоит из безобидных деталей, которые в сумме дают рассказ о событии. Дойдя до конца, Себастьян останавливается с ощущением, что проговорил полчаса, между тем Оскар за это время успел выкурить только одну сигарету.
Последовавшее затем молчание, начавшись как пауза, сделалось невыносимым, а под конец чем-то само собой разумеющимся. Себастьян высказал все, что знает, а хорошо подготовленная речь Оскара имела отношение к другому положению дел. Молчание телефонной линии похоже на раскрытую дверь между двумя пустыми помещениями. Во Фрейбурге к пальцам Себастьяна подбирается первый свет занимающегося утра. В Женеве Оскар прикуривает новую сигарету от старой. В обоих городах звучат пока еще редкие голоса просыпающихся птиц. Милосердная ночь разжижается и растекается в разные стороны. Здесь и там остроугольным утесом встает новый день, готовый содрать шкуру со всякого, кто попытается бросить ему вызов.
