Необычайно быстро из глубин озера, где она отсиживалась, выбралась ночь и расползлась по улицам города. Вокруг сыро и прохладно, словно сегодня лету пришел конец. Уже запахло плохо освещенными тротуарами, зябко вздернутыми плечами и мокрым капюшоном на голове.
Майкина машина стоит на берегу озера. Себастьян сидит за рулем, пытаясь представить себе, где-то он будет зимой. Как он будет выглядеть, что будет есть и с кем и о чем говорить. Представить не удается. Он помнит то ощущение, когда ты можешь заглянуть в будущее не более чем на пару часов вперед, потому что каждый новый день мог сделать из тебя нового человека. Так жилось в детстве. Тогда он жил в настоящем и нормально ощущал, что проходит не время, а он сам. Хотя то состояние было счастливым, но утрата будущего в сорок с небольшим Себастьяну неприятна. Очевидно, для взрослого человека отсутствие времени — это своего рода изгойство.
Он смотрит вдаль на черную поверхность озера, в которой отражаются огни набережной. Он не приехал сюда, его выбросило волнами, и у него не осталось сил, чтобы сделать следующий шаг. Он мог бы достать мобильник и найти в телефонном списке номер, который давно помнит наизусть. Или просто завести мотор и знакомым путем отправиться к определенному дому. Или же вынуть ключ из зажигания, выйти из машины, пройтись пешком по набережной Овив, а затем уехать домой.
С тех пор как он выехал из Фрейбурга, оставив позади ужас последних дней, к нему, как гриппозная инфекция, привязалась усталость. Симптомы очень похожи: жжение в глазах, царапающее ощущение в горле, ломота суставов. Себастьян и сам не понимает, как добрался сюда, не говоря уже о том, чего ради он сюда ехал. Когда он закрывает глаза, в голове все так же, не снижая скорости, проносится автобан. Машины на встречной полосе уносят на север прилепившиеся к ветровым стеклам кусочки розовеющего заката. У обочины никнут отцветшие подсолнухи, обратив лица к земле, в которую скоро полягут.
Машину неоднократно заносило. Себастьян начинал быстрее дышать и щипал себя за ляжки. Видя, что ничего не помогает, он стал думать о Даббелинге. Он прокручивал перед внутренним взором серию картинок — кровь, кости, отвалившиеся части велосипеда, мысленно снабдив их подписью: «Это сделал я». Эффект оказался слабее, чем он ожидал. Мурашки в области желудка, которых едва хватило на то, чтобы на пять минут удержать взгляд на дороге впереди. Чем чаще он повторял эту попытку, тем слабее становился эффект. Через пятьдесят километров воспоминание о Даббелинге не вызывало у него уже вообще никаких чувств.
Зато он теперь узнал, почему убийц, как утверждается в криминалистике, тянет возвращаться на место преступления. Дело не в непобедимой притягательности зла, которая якобы их туда зовет. И не желание понести наказание и тайная надежда, что там их арестуют. На самом же деле это неспособность поверить в то, что это в действительности произошло. Убийца возвращается, чтобы избавиться от наваждения, которое заставляет его думать об убитом как о живом человеке. Если бы Себастьян мог повернуть время вспять, он не отменил бы убийства Даббелинга. Для спасения Лиама он бы еще и не то совершил. Но он не покинул бы место преступления, не отыскав прежде останки жертвы.
Себастьян понимает, что даже такого статиста, как Даббелинг, нельзя без последствий убрать со сцены. Он знает, что для него теперь все кончено. Но это знание висит где-то в воздухе, пока он вспоминает о своем преступлении только в категориях телевизионной картинки. Все, что ему предстоит: арест, утрата семьи — все его будущие несчастья проходят перед ним как видения из другого мира, к которому он не имеет никакого отношения. Не веря в то, что ты сделал, невозможно понять и того, что происходит с тобой и вокруг тебя. Главное преимущество от поездки к Женевскому озеру заключается в том, что здесь он не может сорваться среди ночи и колотиться в двери фрейбургской судебной экспертизы, требуя, чтобы ему показали голову его жертвы.
Словно эта мысль что-то для него решила, он заводит мотор и поворачивает машину.
На рю де ла Навигасьон он жмет на кнопку звонка, оповещая о своем приходе: один короткий, долгий, два коротких. Достаточно нескольких секунд ожидания, чтобы понять, что Оскара нет дома. Кутаясь в куртку, он занимает пост у входа в подъезд. Усталость сменилась беспокойством, которое гонит через улицу газетные листы, вызывает проезд велосипедиста на гремящем велосипеде, включает воющую сирену. В нормальных условиях Себастьяну даже нравится волнение, которым сопровождаются его встречи с Оскаром на Женевском озере. Вопреки всем переменам в жизни, они с Оскаром отстояли у прошлого один уголок, в котором дышит бессмертие. Себастьян, как наркоман, постоянно возвращался сюда снова и снова, потому что тут наверху, в квартире под самой крышей, он становился богом, властителем всех осуществленных и неосуществленных возможностей, открывавшихся в жизни. В этой мансарде крылся источник его силы и живучести. И того беспокойства, от которого он сейчас переминается с ноги на ногу.
Когда ему навстречу вываливается группа разгорланившихся полуночников, соединившихся в одно целое в громадном объятии, и еще издали спрашивает у него по-немецки, где тут находится самый лучший ночной клуб, он, оттолкнувшись от стены, скрывается в темноте.
Уже давно, несколько лет назад, от вывески отвалилась одна неоновая трубка, и светящийся круг, заменяющий название заведения «Le cercle est rond»[28], вопреки его смыслу, ополовинился. Выдвинутые на пешеходную дорожку мусорные баки и шныряющие вокруг бродячие кошки отпугивают туристов. С тех пор как кварталы красных фонарей стали указываться в путеводителях, Оскар поговаривает о том, чтобы подыскать себе новую квартиру. В «Серкле», говорит он, собираются последние на планете люди, которые выходят из дому для того, чтобы
Помещение освещается свечками. Они вставлены в бутылочные горлышки и рисуют на стене в виде колыхающихся теней души людей и предметов. Столы изготовлены скорее для тех, кто за кружкой пива играл бы в карты, чем для хорошо одетых мужчин, которые по двое или по трое сидят там за бокалом красного вина. Разговоры ведутся тихим голосом, жесты — сдержанны, словно все остерегаются друг друга испугать.
Себастьян откидывает кожаный занавес, закрывающий вход. Бармен, моющий стаканы при свете единственной электрической лампочки, не здоровается с ним даже взглядом, хотя они знакомы уже давно. Оскар стоит, прислонившись спиной к барной стойке, а перед ним худосочный молодой человек в круглых очках увлеченно говорит что-то, обращаясь к собственным башмакам. Невозможно понять, слушает ли его Оскар. Скрестив ноги, он неподвижно стоит с подогнутыми локтями. Кисти рук опущены в жесте, выражающем ту смесь любезности и высокомерия, с какой, пожалуй, подставляется для поцелуя перстень. В такой же позе он мог бы туманным утром стоять на лесной поляне, прислонясь к дереву, в белой полурасстегнутой рубашке и с повисшим в руке пистолетом.
Обнаружив Себастьяна, он позволяет себе не более как приподнять брови. И все же Себастьян видит внезапный испуг своего друга, словно тот вздрогнул всем телом. Ему даже померещилось, что Оскар сейчас схватится за сердце и у него подкосятся ноги. Себастьян полжизни знает этого человека. Никогда прежде он не видел его таким оцепенелым.
Юный очкарик совсем не заметил изменившегося настроения. Он все говорит, а глаза за круглыми стеклами снуют туда и сюда. Когда он, не дождавшись ответа на свой вопрос, наконец поднимает голову, столбик его возрастной шкалы падает до восемнадцати. Себастьяну знакомы эти юные гении, которые не ленятся совершить дальнее путешествие, чтобы обсудить квантовую теорию времени с ее знаменитым создателем, а приехав на место, вдруг встречают в женевской пивнушке человека, чей интеллект предстает миру отнюдь не в обрамлении маститых седин и морщин мыслителя, ибо принадлежит мужчине с классическим профилем и улыбкой, подтверждающей правомочность притязаний своего обладателя. Оскар наклоняется к юнцу и шепотом говорит ему на ухо несколько слов. Тот, понимающе помахав рукой, сразу же удаляется в направлении туалетов.
В следующую секунду они уже рядом и глядят друг на друга. Первым протягивает руку Оскар. Ни один человек не продержится, оставаясь изо дня в день в гордом одиночестве. Смешавшись, их запахи образуют незримое пристанище. В его пределах царит горькое сожаление, что пространству, которое они разделяют совместно, знаком только пронзительный холод или испепеляющий зной, но ему неведомы условия, пригодные для человеческого существования.
Оскар убирает со стоящего в нише столика табличку с надписью «Заказано» и усаживает Себастьяна лицом к пошлой репродукции натюрморта. На нем изображен фазан в собственных перьях; сломанная шея птицы перевесилась через край блюда. С места напротив Оскару открывается обзор всего помещения. Не
