возьмет грех на душу. Ведь она ждет жениха, а Аллах в наказание может послать ей такого мужа, что и ты запляшешь. Не сотвори несправедливости, Вали. Ведь мы с тобой все-таки родственники. И все наши грехи ложатся на наши плечи. Не отягощай их лишним грузом. Кто знает, какие несчастья принесет это дикое беззаконие нашему кишлаку? А главное — тебе, и твоим детям, и твоим внукам!
— Особенно тем, кто с голубыми глазами, — невразумительно буркнул Вали.
— При чем здесь голубые глаза? — не понял Сайдулло.
— Ни при чем. Так и быть — если он тебе так дорог, оставляю этого ублюдка в твоем распоряжении. Не хочу терять долгой дружбы из-за этого шайтанова отродья. Пусть совершит все, ради чего появился в нашем кишлаке. Посмотрим, какое наказание мы за него получим. Тогда я тебе напомню о сегодняшнем дне. Не хочу марать руки об эту нечисть. Думаю, что и тебя он окунет в свою свинячью лужу. Тогда вспомнишь, заступник, этот день. Вспомнишь…
Сайдулло и Ахмад осторожно обмыли меня на берегу. Ледяная вода обжигала и отвлекала боль. Опять надели рубаху и штаны, которые уже было стащили с меня лихие братья Вали. Однако все-таки зацепило выстрелом — несколько картечин попало в мягкое место. Потом вдвоем кое-как поставили меня на ноги. Хотя все болело, но переломов вроде не обнаруживалось. Досталось в основном почкам — помочился кровью. Поддерживая с двух сторон, Сайдулло и Ахмад довели меня до моего убежища и уложили.
Вскоре пришла Маймуна-ханум и снова занялась мной. У загородки слышался и взволнованный голос Дурханый, но ее не пускали — нечего глазеть на голого мужчину. После горячего зеленого чая с молоком перестал бить озноб. На моем привычном ложе вскоре стало тепло и спокойно. Господи, опять живой, пока живой. Надолго ли? Не таков Вали, чтобы прощать обиды.
Если Сайдулло ничего не понял из реплики Вали про голубые глаза, то мне-то теперь стало ясно, откуда ветер подул. Ясно и почему Вали ходил последнее время не поднимая глаз. Ветер принес вести из самого Ургуна. Значит, та ночная незнакомка — тоже дочка Вали. А хромоножка Азиза только повод. Первый. И, конечно, не последний. Хотя, теперь мы с Вали вроде как тоже родственники. Но об этом он, конечно, не станет рассказывать Сайдулло. Да и мне ни к чему. Действительно, все тайное раньше или позже становится явным. А мне эта тайна вылезла вот таким боком. Только бы почки не отказали.
Утром я с удивлением обнаружил рядом со своим ложем и полосатый — тоже армейский — тюфяк Сайдулло. Что — он ночевал со мной? Боялся, чтобы меня не прикончили вместе с Шахом? Слезы потекли из моих глаз. Дано мне узнать и слепую ненависть, и зрячую любовь. Хотя все может объясняться только простой заботой о своем имуществе — говорящей мотыге. Очень трудолюбивой и неприхотливой. Но хотелось верить, что для Сайдулло я все-таки кое-что значу. Ведь он тоже мог пострадать в результате ночного нападения.
Опять твердые руки Маймуны-ханум, которые нашли и сломанное ребро, втирают в меня жгучие мази. Опять горькое питье. А на следующий день я проснулся от прохладной ладошки на горячем лбу. Я открыл глаза. Заплаканное и побледневшее личико Дурханый светилось в полумраке моего жилища. Я запрокинул голову — так, чтобы ладошка прошла по носу и остановилась на губах. «Мар!» — прошептал я и поцеловал эту пухленькую ладошку. Личико моей малышки осветилось счастьем, и она тоже прошептала понятное только нам словечко.
Я опять пролежал недели две и, к большому моему сожалению, пропустил сбор винограда, на котором работала вся семья. Это был настоящий праздник, который сотворили солнце, вода и земля. Но зато столько винограда я не ел никогда в жизни. Мне приносили самые лучшие грозди, которые и вялили рядом с моей пещерой. Наверное, только благодаря винограду и козьему молоку с инжиром прошел тот нехороший — с кровью — кашель, который привязался ко мне после неожиданного избиения на берегу реки.
Скоро я уже выбирался из пещеры, куда Дурханый натаскала разных пахучих трав, чтобы я, как она говорила, не пах бараном. Хорошо было сидеть на утреннем или вечернем солнышке, а то и при полной луне. Сидеть ни о чем не думая и глядеть на тополь возле глиняного кубика Сайдулло. Тополь был стройный и уже достаточно высокий — даже успел подрасти за то время, что я здесь. Он немного напоминал березу своей белой, цвета слоновой кости, корой. Правда, не гладкой и блестящей, а мягкой, замшевой. Тополь раздвоился к верхушке, при малейшем ветре наполнялся движением и говором зеленой листвы. А ночью он так ловко притворялся худенькой березкой, что тревожил и мучил знакомым трепетом листьев, течением лунного света вдоль узких ветвей. Но только луна видела мои глаза, полные слез.
Вот уже два года я в неволе, стал тайным отцом — мальчика, девочки? Снова чуть живой, как в самом начале. Глупая попытка побега. Что ждет меня впереди? Пушечный заряд картечи или тайный удар кинжала? А может, просто забросают камнями, если какая-нибудь женщина снова повадится скрашивать свои и мои одинокие ночи. В лучшем случае лет через двадцать все дети будут с голубыми глазами, а кишлак получит двойное название — Блонь-Дундуз. То ли смеяться, то ли плакать. Неужели я обречен жить одним днем, не чувствуя, как пролетает время жизни, как крадется старость, смерть? Или, может, наркотики сократят время моих мучений? Или начать помогать Худодаду уничтожать шароп? Шурави-алкаш?
Нет, надо жить, цепляясь за каждый день, как жили деды и прадеды, спасаясь трудом и в труде. Ведь не только здесь, но и дома — всюду ждет работа, которая помогает людям не только преодолевать, но и побеждать время.
У людей нет никакого запаса дней. Каждый день надо прожить так, как будто это маленькая жизнь. Прожить, ничего не оставляя на потом. А запас, возможно, появится тогда, когда, отмеченная делом, мыслью и чувством, прожита каждая минута, отпущенная человеку. Это золотой запас мудрости, владение которым дает подлинное счастье и подлинное успокоение — перед последним, в прахе земном. Откуда пришли, туда и возвращаемся, но совершили все, что должно совершить человеку.
Ребенка я уже родил, деревья сажал, осталось только выстроить дом. Тем более что здесь это совсем просто: та же пыль, смоченная водой, перемешанная с соломой, превращается на солнце в твердый кирпич. Да еще с десяток жердей на крышу — и нет проблем. А под каждой новой крышей начинает множиться жизнь. Нет, в количестве имущества простые люди не соревнуются — все это прах земной. Единственная подлинная ценность для них — новая жизнь. Она беззаботно множится не в богатых дворцах, а в бедных хижинах.
Но все же что-то подсказывало мне: как бы долго здесь ни задержался, как бы много голубоглазых детей ни родилось от меня, как бы много деревьев ни посадил в эту каменистую землю, сколько бы глиняных жилищ ни выстроил — все же каким-то непонятным образом я вернусь на родину предков, в свою дорогую Блонь. Хотя, возможно, только для того, чтобы успокоить свой прах в родной земле, рядом с отцом и дедом.
Домой — эта мысль ушла глубоко в подсознание. Каждый поступок, каждый шаг, каждая случайность проходили проверку этой мыслью, просвечивались насквозь — нет ли в них зернышка того, что медленно и неотвратимо станет реальностью?
Домой…
Иногда, задумавшись, чертил это слово прутиком на пыли, в этой вездесущей афганской пыли, мелкой, как цемент, в которой утопали ноги и которая проникала во все щели. Домой — это слово пишется просто. Но сколько в нем тоски, надежды, мечты, сколько непрожитых дней, месяцев, лет — столько, что захватывает дух и самому себе кажется, что еще немного — и безумие навсегда раскинет черные крылья и над будущим, и над настоящим.
Иногда Дурханый заставала меня пишущего палочкой на песке это слово. Всегда одно и то же. Она внимательно изучала его начертание, потом так же внимательно глядела на меня, всегда очень невеселого в этот момент. Потом решительно проводила своей ножкой в красной самодельной туфельке — производство Сайдулло — и стирала такое плохое, по ее мнению, слово. Ведь оно делало меня печальным.
В дождливые зимние дни я особенно остро ощущал отсутствие книг. Согласен был даже на библию, что носил когда-то за поясом. Тогда она спасла мне жизнь в прямом смысле. Но жизнь, когда разум спит, едва ли может считаться человеческой жизнью. Я с тоской вспоминал свои самодельные полки, плотно уставленные любимыми книгами. Там осталось еще несколько непрочитанных томов. Из привычного домашнего уюта книги манили в неизвестность, в огромный открытый мир. Совсем не такой, как в родной Блони. Это уж точно. Теперь могу сказать со знанием дела — совсем не такой. Сейчас из этого мира, куда я заглянул не по своей воле, и гораздо дальше, чем мог бы надеяться, хотелось только одного — вернуться домой и спокойно взяться за роман Владимира Короткевича, повести Виктора Козько или том избранного
