монеты.
Взяв в руки денарий с профилем одного из императоров, я сказал Сайдулло, что одна такая монета в той же Америке уже целое состояние. Сайдулло улыбнулся и сказал, что у них это старье идет просто по весу. Снова бросив монеты в кожаный мешок с мукой крупного помола, — хранились в ней, чтобы не теряли блеска, — Сайдулло сказал, что монета, которая мне понравилась, отныне моя. Могу взять ее в любой момент. И, улыбнувшись, добавил: «А так как ты уже взял у меня самое дорогое, то можешь взять и все остальные монеты. Тем более что и хранятся они под твоим старым ложем в этой пещере. Ты был моим банкиром, только не знал об этом».
Думаю, что никакой миллиардер не смог бы сравниться по щедрости с бедным афганским крестьянином. Тогда же Сайдулло показал и свой дорожный сейф — внушительный и тяжелый посох. Он тоже хранился в небольшом погребе под моей кошмой. Выдавив один из сучков и сделав несколько вращательных движений, можно было снять верхнюю часть. Вторая половина представляла собой полую трубку, куда помещался весомый столбик монет. Сейчас там хранились, свернутые в трубочку, доллары.
После моего недельного отпуска Сайдулло пригласил посмотреть место для нового поля. Оно должно оказаться самым большим. Когда я поинтересовался, что будем сеять, Сайдулло замолчал. Только когда пришли домой, он показал небольшой, но тугой и тяжелый мешочек. Развязал его и высыпал немного мелких семян на ладонь. Я удивился — мак? Сайдулло сказал, что это семена специального мака, созданного большими учеными. Содержание опиума в таком маке намного больше, чем в обычном. Сайдулло аккуратно завязал мешочек, немного помолчал, а потом признался, что все покупки сделаны на аванс, который он получил за будущее сырье. Они приедут сами, примут товар по весу, расплатятся, снова привезут семена, дадут новый аванс. Это для него — да и для меня — на сегодняшний день единственная возможность иметь хоть какие-то деньги. А ведь теперь тебе надо думать о женитьбе. Я болезненно покривился только при одной мысли об этой проблеме. Он с пониманием улыбнулся и сказал, что не в данный момент, а когда совсем заживет. На твою долю я тоже откладываю. Ведь надо заплатить махр.
Вот так и я начал приобщаться к производству наркотиков. Хотя бы только в качестве помощника хозяина.
Через пару недель Сайдулло недовольно сказал, что Вали требует «смотрин». Что, мол, лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Мы пришли с Сайдулло в дом Вали, где уже собралось несколько старейшин и наш толстый и лоснящийся от жира мулла. Там мне приказали снять штаны и внимательно разглядели последствия произведенной в Ургуне операции. Старцы согласились, что теперь-то они не сомневаются — ты настоящий мусульманин. И настоящий мужчина. А поэтому должен внести и свой вклад в укрепление нашего народа. Так как организатором «смотрин» был все тот же неугомонный Вали, то он и выставил угощение — плов из молодого барашка. Я дошел до того, что уже не чувствовал никакого унижения, когда меня разглядывали, как племенного жеребца, и, приглашенный разделить трапезу, с аппетитом принялся за плов.
Вали изображал само довольство и радушие. Наконец-то он добился своего. «Теперь тебе, дорогой Халеб, остается только заработать на махр. И тогда, думаю, лет через пять, мы можем тебя женить. А то и раньше, если Сайдулло материально поддержит тебя. За невестами далеко ходить не надо», — Вали кивнул на свою женскую половину и подмигнул мне. Старцы тоже заулыбались. Но потом разговор перешел на тему, которая волновала всех по-настоящему, — неожиданно щедрые кредиты на выращивание мака. «А главное, — внушительно подвел итог их разговоров мулла, — эти деньги позволят нам, наконец, приобщиться к цивилизации и установить спутниковую антенну и ветродвигатель! Все должны внести на это благое дело десятую часть дохода».
На том и порешили. А решение старейшин — закон. Так что через год в нашем кишлаке появились и пропеллер ветрогенератора, и тарелка антенны, связавшая нас с шумным и постоянно волнующимся миром. Так что расстрел российского парламента, который показывали несколько дней по всем каналам, я смотрел, уже не отрываясь от производства наркотиков. Хотя и не употреблял это зелье ни в каком виде, картинка на экране казалась выхваченной из какого-то бредового сна: в центре Москвы до боли знакомые тяжелые танки били прямой наводкой по зданию парламента, демократически избранного и отражающего волю народа. Во всем мире такого еще никогда не случалось. Это и оказалось свежим словом новой демократической России. Весь мир приветствовал кровавую бойню и ждал еще более интригующего продолжения. Погибло, как говорил Горбачев иностранным корреспондентам, более трех тысяч человек. Но более всего меня поразило, что картину обстрела своего парламента спокойно наблюдали жители города. Для них это оказалось очередным и бесплатным развлечением, хотя снайперы находили свои цели и среди зрителей — видимо, их тоже возмущало обывательское равнодушие москвичей.
Несколько дней подряд я приходил к мулле и просил включить новости. Он отзывался на мою просьбу с удовольствием. Служитель Аллаха — милостивого, милосердного — откровенно радовался крови и смертям на улицах Москвы. И даже пророчествовал: «Это еще только начало! Воздастся им за грехи их многократно!» Я искал по всем каналам информацию из России, но то, чего я ожидал, не находил. Ничего напоминающего всенародное возмущение в стране не происходило — скрыть бы его было невозможно. Очевидно, что недавно еще бывшим советским людям абсолютно наплевать, как обходится с ними власть. Неужели это страна, в которой я жил и которой гордился? Могла ли она измениться за несколько лет? Значит, она такой была. Я просто не знал страны, в которой прожил почти двадцать лет. Как не знали и до сих пор не знают большинство ее граждан — даже те, кто прожили в ней всю жизнь. От этой страны веяло ужасом. И самым разумным оказывалось — находиться от нее как можно дальше. Что помимо воли и вышло у меня. К сожалению, эти не лучшие мои мысли вскоре подтвердились — началась жестокая война в Чечне. Наши самолеты бомбили наши города. Это все еще не укладывалось у меня в голове. Участь Советского Союза уже грозила и самой России. Тут я впервые подумал о том, что есть неведомая сила, которая избавила меня от того, чтобы проливать кровь своих соотечественников. Если эта сила Аллах — милостивый и милосердный, — я готов его вечно благодарить за то, что он избавил меня от этой страшной участи.
Если в России с помощью танков и автоматов победила демократия, то в родной Беларуси спустя всего год мирным путем — без стрельбы и человеческих жертв — к власти пришел какой-то «диктатор». За него — безобразие! — проголосовало подавляющее число избирателей. Видимо, это и не понравилось мировым средствам массовой информации. Что ж это за президент, который так нравится своему народу? Ведь его потом не сковырнешь. Должна быть стрельба, кровь, чтобы потом можно было поставить это ему в вину и быстренько поменять, если нужно. Но я-то знал, что мои земляки — люди основательные и разумные. Их нелегко сбить с панталыку. Возможно, образования им и не хватает, но зато здравого мужицкого смысла — всегда с избытком. Знал я это и по своему деду Гаврилке, и по односельчанам. Едва ли они могли ошибиться с выбором. Тем более что впоследствии не раз его подтверждали.
14
После всего увиденного по телевизору желание мое во что бы то ни стало вернуться на родину заметно ослабело. Во всяком случае, прилагать к его осуществлению какие-то чрезвычайные усилия казалось теперь не имеющим особого смысла. От еще недавно так желанной родины повеяло холодом и враждебностью. Я должен был честно признаться самому себе: до недавнего времени родина у меня была другая. И той родины, о возвращении на которую я мечтал, больше нет.
Если до сих пор моя жизнь имела какой-то смысл и опору только благодаря неистребимому желанию вернуться домой, то теперь эта опора зашаталась и готова была рухнуть. Да, оставалась территория, на которой как-то жили мои родные, располагалась деревня Блонь, но та большая родина, благодаря которой я чувствовал себя чем-то значительным, исчезла. И то, что я вернусь на эту территорию, ничего не прибавило бы к моему самочувствию. Даже в родной Блони я оставался бы неприкаянным сиротой, не знающим куда приткнуться и чем заняться. Во всяком случае, в кишлаке Дундуз я чувствовал себя теперь куда уверенней и определенней. У меня было небольшое, но, безусловно, свое место в этом уже понятном и близком мне мире. И менять его на полную неопределенность, ждущую там, где я родился и вырос, казалось мне, по меньшей мере, неразумным.
