— Вот об этом я хотел бы спросить у тебя, Константин Сергеевич? — парировал вопросом на вопрос пенсионер. — Кто хозяин здесь?
Бородатый хозяин энергично тряхнул своими кудрями и взял под руку дорогого гостя.
— Виноват, Алексеевич, виноват! — пробурчал художник и потащил Маланова на кухню, где только что за дверью скрылся его собрат. — Пойдем в народ, Ильюша! Нельзя брезговать народом, ведь мы все из него…
Илья не стал противиться.
— Пойдем, — согласился инструктор и, поддерживая товарища, направился в заданном направлении.
Не успели хозяин с гостем войти на кухню, как раздалось общее радостное восклицание присутствующих.
— Илья! — воскликнул смуглолицый Юрка Глаголев.
— Маланов? — удивленно произнес Дима Власов, симпатичный брюнет, занимающийся то ли бизнесом, то ли искусством.
— Легок на помине, — бесстрастно усмехнулся вечно подозрительный Владимир Джимисюк, отрывая голову сушеной вобле. — Долго жить будешь, Алексеевич… — заметил художник и пригладил свои усы а?ля «Песняры».
Седовласый мужчина развел руки в стороны, словно хотел подчеркнуть, что во всем промысел Божий.
— Надеюсь, — вздохнул инструктор, пожимая руки приятелям. — Добрый вечер всей честной компании!
— Привет, привет, бродяга!
— Илья, присаживайся к столу, — пригласил Демакин гостя, указывая рукой на старенький стул, и стал разливать водку в рюмки.
Седовласый полковник поблагодарил товарищей и присел на стул.
Сразу же со всех сторон посыпались вопросы в адрес гостя, однако бородатый художник быстро прекратил допрос.
— Молчать! — недовольно гаркнул Костя Гуреев.
— Ты чего, Костяныч? — не поняв раздражения хозяина мастерской, удивленно спросил Вовка Джимисюк.
Гуреев грозно посмотрел на усатого хохла.
— Молчать! — повторил подвыпивший художник свою просьбу и обвел присутствующих многозначительным взглядом. — Всем молчать! Для начала штрафную чарку дорогому гостю, а уж потом все вопросы!
За столом сразу же стало спокойнее и тише. Бородатый художник повернулся к своему коллеге, который старательно и аккуратно разливал водку небольшими порциями.
— А ты, Демакин, — недовольно заметил Гуреев, — не тряси рукой, больше разливаешь. А Ильюше не в рюмку лей, а в стакан и до краев!
— Правильно, Костя, — весело поддержал друга Юрка Глаголев, — а то ты уже почти на взлетной полосе, а Ильюша — ни в одном глазу.
За столом раздался дружный смех.
— Вам бы только позубоскалить, — добродушно проворчал Константин и повернулся к застывшему в ожидании Демакину: — Чего застыл, как Венера Милосская? К тебе это не относится, давай разливай!
Демакин равнодушно пожал плечами и потянулся за стаканом, однако Маланов остановил его.
— Благодарю, господа, однако я за рулем, — отказался он и замахал рукой, — такие дозы мой Боливар не выдержит! Да и не пить я заскочил, а ребят помянуть.
Костя удивленно напыжился.
— Так и мы про то же, — фыркнул бородач. — Вот и помянем рабов божьих Александра и Евгения.
За столом воцарилось неловкое молчание, и мужики взяли наполненные рюмки.
— Ну что ж, — подняв рюмку с водкой и поднявшись с места, тихо произнес инструктор, — пусть земля им будет пухом и примет их Господь.
Присутствующие также встали, молча выпили и сели обратно на свои места. Кто?то стал закусывать огурцом, кто?то закурил в тягостной тишине. Однако не прошло и нескольких минут, как вздох за вздохом, слово за слово и за столом понемногу завязался разговор, который становился все оживленнее и громче, особенно когда зашел спор о направлениях в живописи, о художниках и их работах.
— Да не умеет общество ценить талант, — заметил Демакин. — Давайте вспомним Пабло Пикассо. Он же был самым плодовитым художником. Творческая жизнь его длилась 78 лет, а по-настоящему оценили его значительно позже, а ведь Пикассо написал более тринадцати тысяч пятисот картин и рисунков, сто тысяч гравюр, тридцать четыре тысячи книжных иллюстраций, создал триста скульптур и керамических фигур. Его произведения позже оценили в пятьсот миллионов фунтов стерлингов. Но по-настоящему оценили Пикассо гораздо позже.
— Интеллигенция всегда страдала, — печально произнес Юрка Глаголев.
Все с интересом посмотрели на него.
— Что ты имеешь в виду? — потребовал уточнений Демакин.
— А то, что во все времена интеллигенция первой поднимала протест, увлекала за собой народ и первая же направлялась на эшафот.
— Ну эти времена уже канули в Лету, — взмахнул рукой Демакин. — Сейчас, слава Богу, нам это не грозит. Но помнить об этом надо, — упрямо продолжил он. — Когда умер Орджоникидзе, один чеченский поэт опубликовал стихи по поводу его смерти. На собрании чеченских писателей его сильно хвалили за эти стихи. Растроганный поэт сказал: «Когда умрет товарищ Сталин, я напишу еще лучше!» Через неделю поэта расстреляли.
— Да, жизнь ведь дается только один раз, — протяжно произнес Юрка.
— Не надо к жизни относиться слишком серьезно, живыми нам все равно из нее не выбраться! — едко заметил Костя.
— Да, да, — поддержал друга Демакин, — жизнь дается только один раз. И далеко не каждому. Поэтому при народе прежде, чем что?то откровенное говорить, надо хорошенько подумать.
— А как же понимать такие слова, как любовь, дружба, братство? — спросил Юрка. — Ведь народ должен быть главным в стране.
— Ха, тоже мне сказал «народ»! — пьяно усмехнулся Демакин. — А что народ? Кролики, как известно, думали, что любят друг друга. А на самом деле, их разводили… В Помпее тоже все жили долго и счастливо. И умерли все в один день.
— А как ты относишься к кубизму? — выдвинувшись грудью вперед, поинтересовался Юрка Глаголев.
Полковник облегченно вздохнул. Разговор пьяных друзей мог выплеснуться через край.
— Я не сторонник кубизма, — небрежно скривился Славка Демакин и, заметив на потолке одинокого малярийного комара, гордо задрал кверху глаза. — Я… — произнес художник, — реалист, — но вдруг замолчал.
Коллеги, заметив потерю интереса к дискуссии художника и его странное движение вверх, перевели свои взгляды с Демакина в указанном его глазами направлении. Растревоженное капризами природы сонное насекомое оторвалось от пошарпанного потолка и, не удержавшись за известковую поверхность, сорвалось и неуклюже спикировало вниз прямо в стакан с пивом Вовки Джимисюка.
— Вот, сучий потрох, — выругался московский хохол и, достав из стакана комара, машинально, но медленно растер его двумя пальцами. — Он сын российских полей, берез и дубрав! — не глядя на присутствующих спорщиков, а продолжая заниматься очисткой своей воблы, небрежно бросил Джимисюк. — Романтик-пейзажист!
— Не романтик, — возразил Славка, — а реалист!
За столом раздалось недовольное мычание.
— Может быть, тебе и Малевич не по вкусу? — настойчиво спросил Костяныч и, пренебрежительно
