испугался его разоблачения, и чтобы опровергнуть слово «трус», продолжил: — Чтобы вас понять, не надо было и раскусывать — на вашем портрете написано. А вот, что за длинным рублем приехали, только сегодня разъяснили. Но не надо всех на свой аршин мерить.
Сташенков стиснул челюсти, глаза его стали круглыми, как у филина. Пожевал губами и просипел:
— Отстраняю от полетов!
Николай шел домой непослушными, отяжелевшими ногами, да и все тело было какое-то обмякшее, атрофированное, словно побывавшее в костоломной машине. Правда, болели не кости, а сердце. Даже не сердце, а душа болела непонятной саднящей болью, давящей изнутри и снаружи, вызывая ко всему отвращение — и к своему затерянному в песках аэродрому, и к серым коробкам четырехэтажных домов, около которых сиротливо ютились тонкоствольные с пожухлой листвой тополя, и к блеклому, опостылевшему небу. Все было чужим, немилым, ненавистным. А перед взором стоял Сташенков с потным и красным лицом, с негодующими глазами. «Отстраняю от полетов!..»
И попробуй докажи, что ты не верблюд, что вина твоя заключается в том, что ты боролся за жизнь и остался жив. Выходит, смерть иногда легче победить, чем неправду… Теперь начнут таскать по заседаниям, по собраниям, по всевозможным комиссиям.
В квартире было душно и тягостно: уходя на полеты, он закрыл окна и форточки от пыли, но, несмотря на это, она плавала в солнечном луче, падавшем на пол, тонким слоем лежала на столе, стульях, подоконнике — уже третий день он не протирал мебель, — и не было желания браться за тряпку. «Сесть бы сейчас в пассажирский поезд, а еще лучше в самолет, — мечтательно подумал он, — и умчаться куда- нибудь на самый Крайний Север или на Дальний Восток, где нет этого пекла, осточертевшего песка и пыли, где нет Сташенкова». Умчаться… Николай грустно усмехнулся. Не зря говорят: от судьбы и от себя не убежишь. Уехал же он из Белозерска, в надежде здесь, в Кызыл-Буруне, найти спокойствие и уединение… А нашел — бури, разочарование.
Он открыл окна, разделся до трусов. Облегчения не почувствовал. Пошел в ванную и включил горячую, какую могло только выдержать тело, воду. Долго стоял под сильной струей душа, мылил себя и тер, пока не начало перехватывать дыхание. А когда вышел из ванной, будто бы попал из ада в рай: комната казалась прохладнее, уютнее, и на душе сразу полегчало.
«Сейчас бы граммов сто пятьдесят для окончательного успокоения, — мелькнула мысль. И снова грустно усмехнулся. — Знать, плохи твои дела, коль решил водкой утешать себя».
Он сбросил с кровати покрывало и лег. «А почему, собственно, плохи? — спросил себя. — Почему так раскис, как кисейная барышня? К лицу ли летчику пасовать перед силой? Да и такая ли грозная сила Сташенков? В чем он может обвинить Николая? В том, что не сразу покинул полигон, получив штормовое предупреждение? Но разве Николай сделал это по злому умыслу, а не ради того, чтобы выполнить задание? И разве более высокие начальники не поймут истинную причину? Не покинул бомбардировщик и не сообщил об этом на КП полигона. А как покинешь, когда люк закрыт, и какой смысл сообщать на землю, когда ракета уже выпущена? Да, он виноват, что не проверил гнездо для предохранителей, но, если бы и обнаружил отсутствие оных, вряд ли бы стал настаивать, чтобы их поставили на место, самолет-то идет на уничтожение. А Сташенкову надо дать бой — за его хамство, за махинации при планировании заданий, за приписки. Жаль, что Николаю придется бороться в одиночку (одних Сташенков подкупил высокооплачиваемыми заданиями, других запугал) и вряд ли найдутся сторонники, но все равно молчать он не станет».
Эта мысль несколько успокоила, и он не заметил, как уснул крепким сном уставшего человека.
Разбудил его телефонный звонок. Николай сел на кровати и подумал, кто бы это мог быть и стоит ли снимать трубку? Снова вызывает Сташенков или кто-нибудь из более высокого начальства?
Посмотрел на часы: без десяти шесть. Вряд ли: в это время обычно все службы заканчивают работы и офицеры расходятся по домам. Правда, Сташенков нередко задерживается в штабе допоздна. Но его видеть совсем не хотелось.
Телефон продолжал дребезжать, настойчиво призывая снять трубку. А если что-то важное от Натальи или от кого-то из сослуживцев? Закадычными друзьями, правда, он не успел обзавестись, но с теми, с кем ему доводилось летать, установились хорошие, приятельские отношения, да и многие в отряде уважают его.
Он снял трубку:
— Слушаю.
— Спал, наверное, засоня ты этакий, — узнал он веселый голос Марины. — Так все счастье проспишь, если друзья не позаботятся. Угадала?
— Было малость, — признался Николай. — Ведь я, не как некоторые безработные, в пять встал, а не в десять.
— Не надо было идти в летчики, — парировала Марина. — Шел бы в официанты, они с двенадцати работают.
— Может, еще придется, — грустно вздохнул Николай, вспомнив угрозу Сташенкова.
— Ой ли, — усмехнулась Марина. — Думаешь, справишься?
— Я прилежный ученик, быстро научусь.
— Посмотрим, — заговорщически сказала Марина. — Я хотела пригласить тебя к семи, но, коль ты такой прилежный и можешь всему быстро научиться, приходи сейчас, поможешь мне стол накрыть.
— Это по какому же поводу?
— Придешь — узнаешь.
— Валентин вернулся?
— Если бы Валентин вернулся, я не просила бы тебя.
— Хорошо, минут через пятнадцать подойду.
Когда он пришел, Марина уже накрывала на стол: посередине стояли бутылка шампанского и коньяк, сбоку — тарелки, рюмки, фужеры, ножи, вилки.
— Назвался груздем — полезай в кузов, — увлекла Марина его в комнату. Она сияла, как именинница — на щеках румянец, черные глаза задорно горели; энергичная, легкая, темпераментная. Дымчатое платьице, сквозь которое просвечивала цветастая комбинация, словно воздух, обтекало ее стройное, загорелое тело. — Первое тебе задание — сервировать стол. Посмотрим, какие у тебя способности.
— На сколько персон?
— Накрывай на всякий случай на троих. А пировать, по всей видимости, будем вдвоем. Валентин позвонил, сказал, что постарается вырваться, но твердо не обещал — там у них какое-то ЧП.
Николай догадался какое: разбираются, наверное, почему ракета прошла мимо цели. И действительно, сегодня вряд ли ему удастся вырваться домой. Но рассказывать о случившемся он не стал: зачем портить праздничное настроение женщине.
— Так признайся, по какому же поводу торжество? — спросил Николай.
— Успеешь. Всему свое время, — кокетливо передернула плечиками Марина и наклонилась к нему. — Вот и неправильно, — указала она взглядом на ножи. — Не раз, наверное, был в ресторане, а не запомнил, что ножи кладутся справа, а вилки — слева, и острием вверх, а не вниз. Вот теперь правильно. Спасибо. Теперь я сама. А ты позвони на полигон, спроси, не освободился ли Валентин. Потом включишь магнитофон.
Николай набрал номер коммутатора, дозвонился до полигона. Дежурный сообщил, что капитан Вихлянцев еще у начальства и что сегодня он не приедет: завтра утром к ним пожалует сам Первый.
— Может, отложим до завтра? — предложил он.
— Нет уж! — категорично возразила Марина. — День рождения, как и свадьбу, откладывать нельзя — плохая примета. Тем более такая дата — двадцать пять.
— Тебе двадцать пять, а ты молчала? В какое преглупое положение поставила меня. Я даже цветов не принес.
— В другой раз принесешь. А сейчас — давай музыку!
— Послушай, Марина, ей-богу, неловко. И что скажет Валентин?
— Валентин не такой ревнивец, как ты. И я предупредила его, что, если не вернется, буду день
