фигура, это был мужчина, очень бледный, бледнее чем статуя, на которую на мгновение он оперся, чтобы справиться со своим волнением, с большой осторожностью приблизился он к решетке средокрестья. Свет одной из лампад позволил разглядеть его.
Это был Педро.
Что же произошло между молодыми людьми, если он все-таки осмелился наконец на деяние, от одной мысли о котором волосы вставали дыбом? Об этом мы никогда не узнаем. Он был здесь, в храме, чтобы осуществить свой преступный замысел. Взгляд его был беспокоен, колени дрожали, пот крупными каплями выступал на лбу.
В соборе, где не было никого, абсолютно никого, царила глубокая тишина. И все же время от времени можно было почувствовать какие-то смутные звуки, то ли скрип дерева, то ли движение воздуха, или, кто знает, может, это было лишь в воображении, когда что-то чудится, слышится, ощущается, и действительно то тут, то там, где-то за спиной, а то и совсем рядом, сбоку, едва слышно звучали какие-то не то всхлипывания, не то шелест ткани, не то шаги, которые то удалялись, то приближались.
Педро пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить путь. Он подошел к решетке, поднялся на первую ступень у алтаря, здесь рядом были могилы королей, каменные статуи которых днем и ночью стерегут святилище, где они покоятся вечным сном. «Вперед!» — тихо сказал он себе, хотел сделать шаг и не смог. Казалось, ноги приросли к полу. Он посмотрел вниз, и от ужаса волосы встали дыбом: он стоял на надгробных плитах. На мгновение ему почудилось: чья-то рука, голая и холодная, схватила его с ужасной силой. Умирающий свет лампад в глубине храма — словно это были звезды, мерцающие сквозь тучи, — поплыл в его глазах, дрогнули статуи на погребальных плитах, качнулись образа в алтаре, весь храм содрогнулся своими каменными аркадами, столпами, рядами сидений.
«Вперед!» — снова приказал себе Педро, как будто вне себя. Он подошел ближе к алтарю, стал подниматься и оказался у подножия образа Девы. Все вокруг обретало химерические, ужасные формы; мрак, неверный свет, еще более страшный, чем темнота. И лишь Царица Небесная, слабо освещенная золотой лампадой, казалось, улыбалась среди всего этого ужаса — мирно, спокойно, по-доброму. Однако ее улыбка, немая, неподвижная, которая вначале вроде бы успокоила Педро, теперь стала внушать ему страх, ужас, странный и более глубокий, чем тот, что он испытывал когда-либо прежде. Он с трудом смог овладеть собой, закрыл глаза, дрожа, протянул руку и сорвал браслет, подаренный Богоматери одним благочестивым архиепископом, золотой браслет, стоивший целое состояние.
Украшение было в его руках, пальцы, скованные ужасом, сжимали его с какой-то сверхъестественной силой. Оставалось лишь бежать, бежать отсюда, но для этого надо было открыть глаза, а Педро боялся. Он боялся увидеть образ Богоматери, каменных королей на плитах, демонов, сидящих на карнизах, сказочных чудовищ, полулюдей-полузверей на капителях, боялся теней под сводами и лучей света, они, как огромные белые привидения, медленно шевелились под нефами, где все полнилось странными и страшными звуками.
Наконец он открыл глаза, посмотрел вокруг, страшный крик вырвался из его груди.
Весь собор был полон каменных статуй в длинных и невиданных одеяниях, они покинули свои места, вышли из своих ниш, заполнили все пространство и смотрели на него слепыми, без зрачков глазами.
Святые, ангелы, демоны, воины, придворные дамы и пажи, монахи и монахини, простолюдины окружали его со всех сторон, толпились среди колонн, алтарей и приделов. У его ног, на надгробных плитах, на коленях стояли короли и королевы, а мраморные архиепископы, которые раньше покоились на каменных смертных ложах, совершали богослужение. А на полу, колоннах, по сводам, в балдахинах, как черви на трупе, колыхалась, двигалась, кишела огромная масса всяческого каменного зверья, пресмыкающихся, насекомых — бесформенных, нереальных и ужасных.
Это было нестерпимо. Кровь в висках застучала со страшной силой, красная, как кровь, туча затмила глаза Педро; он снова закричал, страшно, нечеловечески, и без чувств рухнул на ступени алтаря.
На следующий день служители храма обнаружили его у подножия алтаря, он все еще держал браслет в руках. Когда к нему подошли, он захохотал и воскликнул:
— Это Ее! Ее!
Несчастный был безумен.
ЧЕРТОВ КРЕСТ
Верь — не верь, мне все равно. Дед мой рассказывал это моему отцу; отец рассказывал мне, а я передаю теперь тебе, пусть просто так, чтобы убить время.
Сумерки уже простирали легкие, воздушные крылья над живописными берегами Сегре,[31] когда мы достигли цели нашего путешествия — селения Бельвер, проведя в пути утомительный день.
Бельвер просто маленький городок, приютившийся на склоне холма, за которым высятся величественные, туманные вершины Пиренеев, подобные ступеням колоссального гранитного амфитеатра.
Группы окружающих городок белых домиков, разбросанных там и сям среди зелени, похожи издали на стаю голубей, остановивших свой полет, чтобы утолить жажду в водах реки.
Обнаженная скала, омываемая быстрым течением, указывает древнюю границу между графством Урхель[32] и самым значительным из принадлежавших ему феодов. На вершине скалы еще заметны следы старинных сооружений.
Вправо от крутой тропинки, ведущей к этому месту и извивающейся вдоль лесистого берега реки, стоит крест.
Крест этот железный, его круглое подножие выбито из мрамора, а ведущая к нему лестница сделана из почерневших и кое-как сколоченных досок.
Разрушительное действие времени покрыло ржавчиной металл, разъело и раздробило каменное основание; в трещинах выросли вьющиеся растения, которые взобрались до самой вершины креста, обвили его и увенчали зеленью. Старый развесистый дуб склонился над ним и укрыл наподобие балдахина.
Я опередил своих спутников на несколько минут и, остановив коня, безмолвно созерцал крест — немое и трогательное свидетельство былого благочестия.
Целый рой мыслей теснился в моем мозгу. Мысли эти, неуловимые и неопределенные, связали невидимой нитью уединение тех мест, и глубокую тишину нарождающейся ночи, и смутную печаль моей души.
Движимый внезапным и неизъяснимым порывом, я сошел с лошади, обнажил голову и стал мучительно припоминать одну из молитв, которым учился в детстве, одну из молитв, которые впоследствии невольно приходят на уста и облегчают стесненную грудь, смягчая горе, как пролитые слезы.
Я уже начал было шептать молитву, как вдруг кто-то резко встряхнул меня за плечи. Я обернулся; за мной стоял человек.
Это был наш проводник, местный уроженец. С неописуемым ужасом на лице он тащил меня прочь и старался надеть мне шляпу, которую я еще держал в руке.
Мой полуудивленный-полугневный взгляд значил не меньше, чем настойчивый, хотя и немой вопрос.
Упорствуя в своем намерении увести меня от этого места, бедняга отвечал мне так, что я ничего не понимал, но его несомненная искренность меня поразила.
— Ради памяти вашей матери! — воскликнул он. — Ради всего, что только есть для вас на свете священного, накройте голову и уходите скорее от этого креста! Неужели вы настолько отчаялись, что вам мало Божьей помощи и вы молитесь черту?
