народная толпа все прибывала; пылкие возгласы, глухой ропот и громкие угрозы уже беспокоили стражу, когда наконец пришло приказание вести преступника на суд.
Едва он показался под массивным сводом тюремных ворот — в латах и шлеме с опущенным забралом, — глухой протяжный ропот удивления поднялся в тесной толпе, которая с трудом расступилась, чтобы дать ему дорогу.
Все тут же узнали латы убитого барона, те самые, про которые сложилось столько мрачных легенд, пока они висели на разрушенной стене проклятого замка.
Да, латы были те самые. Все видели, как развевались черные перья шлема, когда еще шла борьба с бароном; все видели, как колебались эти перья от вечернего ветра, вместе с плющом, обвившим обугленную колонну, на которой висели латы после смерти своего владельца. Но кто же был тот неизвестный, кто носил их теперь? Скоро все должно было проясниться. Так, по крайней мере, думали. Однако случившееся потом не только не оправдало общих надежд, что высокий суд откроет людям истину, а еще больше запутало все самым невероятным образом.
Наконец таинственный разбойник вступил в залу совета, и глубочайшее молчание сменило шумный говор, когда под высокими сводами прозвучал звон золотых шпор. Один из судей неуверенно спросил у него, как его имя. Тут все с волнением насторожили уши, чтобы не пропустить ни слова, но незнакомец лишь пожал плечами в знак презрения, что, конечно, оскорбило судей, обменявшихся недоуменными взглядами.
Три раза повторили ему вопрос, и три раза отвечал все так же.
— Пусть он поднимет забрало! Пусть откроет лицо! — закричали жители селения. — Пусть снимет шлем! Посмотрим, осмелится ли он оскорблять нас презрением, когда мы его увидим!
— Снимите шлем, — повторил тот, кто обращался к нему прежде.
Незнакомец не шевельнулся.
— Повелеваю именем власти.
Никакого ответа.
— Именем владетельных графов приказываю вам снять шлем.
И это не помогло.
Негодование возросло до предела; один из стражей бросился на преступника, который своим упрямым молчанием мог вывести из терпения хоть святого, и рывком поднял решетку. Крик изумления вырвался у присутствующих, которые на минуту замерли в необъяснимом ужасе.
Их можно понять. Шлем, чье забрало было наполовину приподнято, оказался… совершенно пустым.
Когда прошла первая минута испуга, кто-то прикоснулся к злодею; латы тихонько задрожали, распались и рухнули на пол с глухим странным звоном.
При виде этого нового чуда многие выбежали из залы и со страхом бросились на площадь.
Весть с быстротою мысли разнеслась в народе, нетерпеливо ожидавшем окончания суда. Тут поднялся такой шум, такое волнение, что трудно описать, никто уже не сомневался: да, после смерти барона сам черт унаследовал его владения.
Наконец волнение улеглось, и решено было заключить таинственные латы в темницу.
Когда это было сделано, отправили четырех гонцов, уполномоченных селением, поведать о случившемся графам де Урхель и архиепископу. Посланные не замедлили возвратиться с решением властей, которое, как говорится, было и коротко, и ясно.
— Пусть латы повесят на главной площади, — велели графы и архиепископ. — Если черт точно вселился в них, ему поневоле придется уйти или повеситься вместе с ними.
Восхищенные остроумным разрешением вопроса, бельверские старейшины снова собрались на совет, приказали воздвигнуть на площади высокую виселицу и, когда толпа окружила ее, отправились в тюрьму за латами в полном составе и со всей торжественностью, которая подобала такому важному случаю.
Едва почетное собрание достигло массивной арки, осенявшей вход в тюрьму, какой-то бледный и взволнованный человек бросился перед ним на колени, к немалому изумлению всех, и вскричал со слезами на глазах:
— Простите! Простите!
— Простить? Кого простить? — спрашивали в толпе. — Черта, что ли, который вселился в латы барона?
— Меня простите, — отвечал дрожащим голосом несчастный, в коем все узнали главного тюремщика. — Простите меня, потому что латы… исчезли!
При этих словах ужас отразился на лицах тех, кто стоял в воротах; они замерли и бог знает сколько времени простояли бы так, если бы рассказ испуганного стража не заставил их столпиться вокруг него, с жадностью слушая каждое слово.
— Простите меня, сеньоры, — повторял несчастный тюремщик. — Я не скрою от вас ничего, хотя бы это и говорило против меня. Не могу объяснить почему, но только мне все казалось, что история о пустых латах — не что иное, как басня, придуманная для того, чтобы выгородить знатного сеньора, которого какие-то высшие соображения не позволяют ни разоблачить, ни наказать. При этом убеждении я и остался, тем более что латы были неподвижны, когда их снова принесли в тюрьму. Тщетно я тихонько вставал по ночам и старался подстеречь тайну, если только она существует, прикладываясь ухом к замочной скважине в железной двери темницы, — я не слышал ни единого звука. Тщетно рассматривал латы сквозь маленькую дырку, просверленную в стене, — они лежали на соломе в самом темном углу и день ото дня оставались такими же. Наконец, однажды ночью, подстрекаемый любопытством, я решил убедиться в том, что предмет всеобщего ужаса не заключал в себе ничего таинственного. Я зажег фонарь, отправился в тюрьму, отодвинул двойные засовы и вошел, твердо веря, что все рассказы были пустыми сказками; поэтому, быть может, я не особенно крепко запер двери за собою. Едва я прошел несколько шагов, как мой фонарь погас, зубы у меня застучали и волосы стали дыбом. В глубокой тишине, окружавшей меня, я вдруг услышал звон железных лат, которые двигались в темноте, собираясь вместе.
Я бросился к выходу, чтобы загородить дорогу, но только тронул дверь, как почувствовал на плече прикосновение огромной руки, закованной в железную перчатку; она потрясла меня со страшной силой и опрокинула на порог. Там пролежал я без чувств до следующего утра, там и нашли меня слуги. Придя себя, я вспомнил, что, когда упал, до меня смутно доносились гул тяжелых шагов и перезвон шпор и что мало- помалу они удалились и затихли.
Едва тюремщик закончил свой рассказ, воцарилось глубокое молчание, за которым последовал взрыв жалоб, криков и угроз.
Миролюбивым поселянам стоило большого труда уговорить других, ибо почти все требовали смерти того, кто был причиной нового бедствия.
Наконец удалось усмирить волнение, и решили снова обрести латы. Это увенчалось успехом.
Через некоторое время латы очутились во власти местных жителей. Чудотворную молитву знали все, и, с помощью святого Варфоломея, дело оказалось нетрудным.
Но это было еще не все: оставалось латы удержать. Напрасно вешали их на виселицу, напрасно неусыпно стерегли, чтобы помешать разгуливать по свету. Их разобрали по частям, но стоило упасть на них хоть лучу света, как они мигом срастались и пускались в путь по горам и долам. Этому не было конца.
Тогда жители селения разделили между собою отдельные части лат, которые уже чуть ли не в сотый раз попали к ним в руки, и снова обратились к благочестивому отшельнику, просветившему их однажды советом, умоляя его решить, что же им делать.
Святой старец наложил на них покаяние, а сам удалился на три дня в скит, служивший ему убежищем. По прошествии этих дней он объявил, что дьявольские доспехи следует расплавить и выковать из них крест, добавив кое-что из утвари сегреского замка.
Так и сделали, но и тут не обошлось без ужасных чудес, исполнивших страха бедные души обитателей селения.
Когда куски лат бросили в огонь и они накалились докрасна, из печи раздались громкие стоны, словно железо было живое и ощущало боль. Целый сноп разноцветных искр кружился над огненными языками, а те трещали и изгибались, точно легион дьяволов, сидя на них верхом, тщился освободить своего
