единой мыслью, противники, очутившись в кромешной мгле, отступили на шаг, опустили шпаги и устремили взгляд на лампаду: та, мгновение назад совсем угасшая, затеплилась снова, едва они прекратили бой.
— Должно быть, порывом ветра задуло огонек, — воскликнул Каррильо, вновь становясь в позицию и окликая Лопе, которому было явно не по себе.
Лопе, встрепенувшись, сделал шаг вперед, вытянул руку, и клинки зазвенели вновь; но едва они соприкоснулись, как свет сам собою погас и не зажигался до тех пор, пока шпаги не разъединились.
— Странно все это, по правде говоря, — прошептал Лопе, глядя на лампаду, которая загорелась снова и теперь слабо раскачивалась на ветру, бросая дрожащие, причудливые блики на желтый череп, помещенный у ног Христа.
— Полно! — возразил Алонсо. — Наверное, богомолка, которой поручено следить за лампадой, обкрадывает прихожан и жалеет масла; его там на донышке, поэтому свет то вспыхивает, то гаснет: того гляди, потухнет совсем.
И с этими словами пылкий юноша изготовился к защите. Его противник поднял шпагу… но на этот раз не только густейшая, непроницаемая мгла окутала их: в тот же самый миг их слуха достигло гулкое эхо, таинственный голос, напоминающий протяжные стенания ветра, который, не находя выхода из кривых, узких и темных улиц Толедо, облекает свои жалобы едва ли не в человеческие слова.
Что напел им этот жуткий, сверхъестественный голос, так никто никогда и не узнал; но звук его вселил в сердца молодых людей столь глубокий ужас, что шпаги выпали у них из рук, волосы встали дыбом, холодный, будто предсмертный, пот выступил на теле, объятом дрожью, и на бледном лбу.
Огонек, трижды потухавший, в третий раз вернулся к жизни, и мрак рассеялся.
— Да! — воскликнул Лопе, видя, что его нынешний соперник, а в былые времена — лучший друг, стоит неподвижно, такой же испуганный и бледный, как и он сам. — Бог не дозволяет поединка между нами, препятствует братоубийственной битве, ибо этот бой оскорбляет небеса, перед лицом которых мы сотни раз клялись в вечной дружбе.
С этими словами он бросился к Алонсо, и друзья крепко, с несказанным волнением обнялись.
Несколько минут они стояли молча, не выпуская друг друга из объятий, а потом Алонсо заговорил взволнованно и смущенно:
— Я знаю, Лопе: ты любишь донью Инес; не могу сказать, так ли сильно, как я, но ты ее любишь. Раз уж поединок между нами невозможен, вручим ей нашу судьбу. Пойдем сейчас к ней, пусть она без всякого принуждения решит, кому быть счастливым, а кому страдать. Мы оба подчинимся ее решению, и тот, кого она не удостоит свой милостью, отправится на рассвете с королевской ратью искать забвения в тяготах войны.
— Если ты того хочешь, да будет так, — отвечал Лопе.
И друзья рука об руку направились к собору: там на площади, во дворце, от которого ныне не осталось и следа, обитала донья Инес де Тордесильяс.
Уже разгоралась заря, а поскольку родственники доньи Инес, среди них и ее брат, отправлялись с королевским войском, можно было надеяться, что в столь ранний утренний час удастся проникнуть во дворец.
Одушевленные надеждой, друзья подошли наконец к готическому зданию собора, но тут какой-то странный шум привлек их внимание. Спрятавшись в тени одной из высоких опор, поддерживающих стены собора, они, изумленные, наблюдали, как во дворце их дамы открылся балкон и какой-то мужчина спустился по веревке; наконец показался белый силуэт, несомненно сама донья Инес: склонившись над резной решеткой, она обменялась нежными прощальными словами со своим таинственным возлюбленным.
В первую минуту молодые люди невольно схватились за эфесы шпаг, но тут внезапная мысль посетила их — они переглянулись и увидели на лицах друг друга такое комическое изумление, что разразились безудержным хохотом, и хохот этот, гулко отдаваясь в предутренней тишине, раскатился по всей площади и достиг дворца.
При его звуках белый силуэт исчез с балкона, послышался грохот с силой захлопываемых дверей, и все стихло.
Наутро королева, восседая на роскошно убранном помосте, смотрела, как отправляются на битву с маврами кастильские войска, и рядом с ней находились самые знатные дамы Толедо. Между ними была и донья Инес де Тордесильяс; нынче, как и всегда, на нее устремлялись все взгляды, но красавице казалось, будто выражение их стало иным, в них, можно сказать, читалось любопытство, а то и насмешка.
Такое открытие несколько смутило ее, тем более что на рассвете, когда она закрывала балкон и прощалась с возлюбленным, ей послышалось, будто около собора раздались громкие взрывы хохота; теперь же, видя, как над рядами воинов, которые проходили внизу в рассыпающих огненные искры латах, показались один подле другого стяги домов Каррильо и Сандоваль; уловив недвусмысленную улыбку, с которой, поприветствовав королеву, взглянули на нее друзья, чьи кони шли голова в голову, она обо всем догадалась, и краска стыда залила ей чело, а в глазах блеснули злые слезы.
БЕЛАЯ ЛАНЬ
В тысяча трехсотых годах в небольшом арагонском селении[38] жил на покое в своем замке славный рыцарь по имени дон Дионис. Послужив королю в борьбе против неверных,[39] он отдыхал от тяжких воинских трудов, предаваясь веселому развлечению — охоте.
Однажды, когда он охотился вместе со своей дочерью, прозванной Лилией за поразительную красоту и необыкновенную белизну лица, они так запоздали, преследуя зверя в горах своих владений, что им пришлось расположиться на отдых в пустынном ущелье, по которому стремился горный ручей, ниспадая с утеса на утес с тихим, нежным журчанием.
Дон Дионис пробыл уже около двух часов в этом мирном уголке, расположившись на редкой траве под тенью тополей и дружески обсуждая с егерями события дня. Охотники рассказывали друг другу занимательные приключения, случавшиеся с каждым за его охотничью жизнь, как вдруг с вершины одного из самых высоких склонов послышался какой-то отдаленный звон, словно там зазвенел колокольчик барана-вожака. Чередуясь с шепотом ветра, колыхавшего листья деревьев, звон приближался. И точно — то было стадо.
Из зарослей лаванды и тимьяна выскочило сто белоснежных ягнят, которые стали спускаться на противоположный берег ручья; за ними следовал пастух в низко надвинутом капюшоне, защищавшем его от прямых лучей солнца; за плечом у него, на длинной палке, висел узелок.
— Кстати, о необыкновенных приключениях, — воскликнул, увидев его, один охотник, обращаясь к своему хозяину. — Вот вам пастух Эстебан, который с недавних пор стал еще глупее, чем был от рождения, хотя и того хватало. Он может вас потешить рассказом о причинах своих постоянных страхов.
— Что же такое случилось с беднягой? — спросил, заинтересовавшись, дон Дионис.
— Так, ерунда! — беспечно отвечал охотник. — Хотя он и не в Страстную пятницу родился, и особым знаком не отмечен, и с чертом не водится, что видно по его набожности, но все же почему-то одарен самой чудесной способностью, какою не обладал ни один человек, кроме разве царя Соломона, понимавшего, как говорят, даже язык птиц.
— Что же это за чудесная способность?
— Он клянется и божится, — продолжал охотник, — что олени, которые живут у нас в горах, сговорились не давать ему покоя. А еще забавнее — что он не раз слышал, как они совещались, чем бы провести его и одурачить, и, сделав это, хохотали вовсю.
Между тем Констанса — так звалась прекрасная дочь дона Диониса — подошла к охотникам. По-
