потайную дверь в крепостной стене у башни Святого Сатурия… Через потайную дверь она прошла и сюда… В дом, в котором какие-то люди проводят полночи, не сомкнув глаз… Не сомкнув глаз? Кто, кроме нее, отправляется в ночное странствие, возвращается затемно, чтобы провести остаток ночи в бдении?.. Никто, кроме нее! В этом доме только она и живет!
Юноша был твердо убежден, что он прав в своей догадке. Сонмы безумных и фантастичных порождений воспаленного воображения нахлынули на него. Остаток ночи, до самого рассвета, провел он под готическими высокими окнами, неотрывно следя за едва различимым лучиком света.
Пришел новый день. Тяжелые двери в арке, служившей входом в особняк, отворились, массивные несмазанные петли проскрежетали — резко, долго и сухо. Над аркой уже можно было различить высеченный в камне герб хозяина дома. На пороге появился слуга со связкой ключей в руке, протер глаза, зевнул во весь рот, обнажив ровный ряд огромных зубов. Его оскалу мог бы позавидовать и крокодил.
Едва завидев слугу, Манрике обратился к нему:
— Кто живет в этом доме? Как ее зовут? Откуда она? Зачем прибыла она в Сорию? Она замужем? Отвечай, ну же, отвечай, скотина! — так приветствовал наш герой бедного слугу, тряся его что было сил за руку и за плечо.
Тот от неожиданности лишился дара речи, наконец, придя в себя, срывающимся от удивления голосом ответил:
— В доме этом проживает почтенный сеньор дон Алонсо де Вальдекуэльос, главный егерь нашего короля, в жестокой битве с маврами получил он тяжелое ранение и прибыл в этот город, дабы поправить пошатнувшееся здоровье свое.
— А его дочь? — в нетерпении оборвал его юноша. — А его дочь? Или сестра? Или супруга? Или… кто она ему?
— Никого у него нет! Ни единой женщины.
— Никого нет? Быть того не может. А кто же тогда располагается вон там, в той комнате? Всю ночь напролет там горел светильник. Я заметил его свет.
— Там? Там спальня моего господина дона Алонсо. Он болен, потому не гасит лампы до рассвета.
Вспыхнул на мгновение лучик надежды и погас, оставив после себя лишь недоумение, порожденное в душе юноши словами верного слуги.
— Я должен отыскать ее, должен. Я более чем уверен, что я с ней уже знаком. Все в ней для меня знакомо… Как, почему?.. Это невозможно объяснить, но я знаю ее всю. Эхо ее шагов, или единое слово, сорвавшееся с ее уст, или краешек ее платья, едва различимый краешек, — подобных мелочей достаточно, чтобы постичь ее целиком. Дни и ночи напролет провожу я, созерцая проплывающие пред моим мысленным взором прозрачные белые складки платья. Дни и ночи напролет в глубине души, внутри меня, в моем сознании, в моей голове слышен шорох ее платья, звучит ее голос, внятно произносящий слова… Что она сказала? Что?.. Ах, если бы только мог я знать, о чем она говорит. Разве что… но, даже не понимая ни слова из ее речей, я встречу ее, я обязательно найду ее… я найду ее. Она отдаст мне свое сердце. Я знаю, уверен, мое сердце меня никогда не обманывало. Истинно говорю, я обошел все улицы Сории, долгие ночи провел в скромном ожидании на углу под стенами того или иного дома. Потратил более двадцати дублонов, звонкой монетой развязывая языки служанкам и оруженосцам. В храме Святого Николая поднес старухе святой воды, та была закутана в жалкие лохмотья и казалась древним идолом. Однажды оказался я в соборе перед ранней мессой, устремился к скамейке архидиакона, приняв широкую его мантию за платье моей таинственной незнакомки. Однако все это нисколько не важно… я должен отыскать ее, я должен встретить ее. Блаженство, которое сулит мне эта встреча, превзойдет все лишения и тяготы, что суждено мне испытать в надежде найти ее.
Какие у нее глаза? Они должны быть, несомненно, голубые и влажные, словно вечернее небо. Мне нравятся глаза подобного цвета. Они такие выразительные, полные меланхолии, задумчивости и тоски, такие… Да, конечно, без всякого сомнения: должны быть голубыми, только голубыми. А волосы? Волосы — черными, иссиня-черными, ниспадающие тугой волной… Мне кажется, я видел их однажды ночью. Тугая волна ниспадала на вьющиеся складки платья, локоны были иссиня-черными… Точно, я не ошибся, нет: иссиня-черными.
А как чудно посажены ее голубые глаза, огромные, широко раскрытые, томные, немного сонные глаза, а локоны — вьющиеся и темные, высокая, статная фигура… потому что… Да, естественно, она — высокая, статная, изящная, напоминающая ангелов, которых видел я на порталах наших базилик. Ангельские лики — овальные. Фигуры парят в таинственном сумраке гранитных сводов!
Голос? О, ее голос… я слышал его… он словно шелест ветра в тополиной листве, его движение рождает ритм, и ритм этот, плавный и величественный, подобен дивной музыке, волшебным каденциям.
О, эта женщина. Она прекрасна, прекраснее самых ярких грез отрочества. Она думает так же и о том же, как и о чем думаю я, ей нравится то, что нравится мне. Она ненавидит то, что ненавижу я. Она — человеческая душа, моя душа, часть моей души, она — часть меня. Неужель душа ее не содрогнется от восторга, встретив меня? Неужель не полюбит она меня так, как я люблю ее, как я уже ее люблю, всей жизнью, всей моей душой?
В путь, скорее, скорее! Туда, где в первый и — увы! — единственный раз посчастливилось мне увидеть ее… Кто знает, быть может, она так же непредсказуема и прихотлива, как и я, быть может, ей, как и мне, по нраву одиночество и тайна, быть может, она тоже душа-мечтатель? Кто знает, быть может, именно сейчас она блаженствует, бродя среди руин, в безмолвии ночи?
Два месяца минуло с тех пор, как слуга дона Алонсо де Вальдекуэльос разбил мечты Манрике. Два месяца усердно строил юноша воздушные замки, которые, едва возникнув из небытия, в сей же час рушились от одного лишь дуновения ветра. Два месяца провел юноша в бесплодных поисках таинственной незнакомки, бессмысленная, нелепая, абсурдная любовь к которой росла и крепла в его душе, поддерживаемая такими же нелепыми, абсурдными фантазиями и выдумками. Минуло два месяца, прежде чем влюбленный юноша, поглощенный своими мыслями, однажды пересек мост по дороге к замку тамплиеров и заблудился среди извилистых дорожек одичавшего сада.
Спустилась ночь, тихая и прекрасная. Полная луна ярко светила в зените. Ветер ласково и сладостно шелестел в листве.
Манрике достиг руин замка, кинул взгляд окрест, вгляделся в массивные колонны аркады… Никого.
Покинув замок, направился к тополиной роще, что протянулась от развалин к берегу Дуэро. Однако не успел он вступить под сень лесную, как сорвался с его уст ликующий возглас.
На одно лишь мгновение показался ему, скользнул перед взором и исчез краешек белого платья, белого платья женщины его грез и мечтаний, женщины, которую любил он, словно безумец.
И тогда бросился он, бросился на поиски. Достиг заветного места и обнаружил, что она исчезла бесследно. Застыл как вкопанный, будто окаменел, вперил взгляд свой испуганный туда, где привиделась ему фигурка. Вдруг почувствовал он дрожь во всем теле, легкую, нервную дрожь. Трепетание это росло постепенно, пока не достигло высшей точки. Тогда содрогнулся он, словно забился в конвульсиях, и наконец разразился взрывом хохота, взрывом звонким, оглушительным, пронзительным и ужасающим.
Нечто белое, невесомое, парящее снова вспыхнуло перед его взором. Вспыхнуло на краткий миг, на одно лишь мгновение.
Это был лунный луч. Луч, который время от времени проникал сквозь своды крон, когда ветер касался, шевелил и раскачивал ветви деревьев.
Прошли годы. В собственном замке, перед высоким готическим камином, восседал в кресле Манрике, устремив пустой, безучастный взгляд, словно идиот, в одну точку, едва откликаясь на нежные слова матери своей, на участливую заботу слуг.
— Ты молод, не дурен собой, — частенько сетовала матушка. — Отчего ты коротаешь жизнь свою в
