Хобо

не наткнуться взглядом на силуэт отца. Он и его тень возносились надо мной как два грозных близнеца. Моя лампа освещала комнату светом так, как будто была воронкой, через которую с потолка льется масло. Лампе тоже было не по себе. Куда бы я ни встал, я чувствовал себя издерганным, задавленным, загнанным в угол, хотя мне было плевать на отцовское беспокойство. Потом началась литания.

«Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?», завелся он. На самом деле, я не был уверен, что знаю, чем занимаюсь, но, видимо, это совершенно точно знал мой отец. Да-да! У него повсюду были «свои люди».

«Думаешь, я не знаю, что отчет полиции о смерти Бокана это фальшивка? Не знаю, кто устроил так, что там официально констатируется, что это было убийство?». Он выговаривал слова очень медленно, как будто держал между зубами пулю. «Думаешь, ты стал самостоятельным человеком оттого, что снюхался с этим бандитом?».

Я ничего не думал и ничего не говорил. У меня не было впечатления, что ко мне обращаются как к взрослому бандиту. Но какой же отец всю жизнь не считает своего сына первоклассником?

«Хочешь узнать, почему я не настаивал на продолжении расследования?». Воцарилась тишина, заполненная победоносным ожиданием отца. Я продолжал неподвижно пялиться на пистолет. Моя реакция была такой же, как у стоявшего рядом комода, я и после этого вопроса промолчал. И дал ему возможность оттянуться по полной программе. Это было ему жизненно необходимо.

«Более тщательного расследования не было потому, что главным подозреваемым был ты». Наверняка, он в молодости посмотрел слишком много фильмов с Хамфри Богартом. Я вспомнил, что в детстве он иногда водил в кино и меня, но, должно быть, я забыл ключевые сцены. Помнил только стрельбу, потасовки и несущиеся машины.

«А ты никогда не задавался вопросом, почему у тебя ни разу не взяли отпечатки пальцев?». Он хорошо освоился с ролью циничного детектива. Даже его голос звучал спокойно, без строгости и злобы. «И ты, и я хорошо знаем, чьи отпечатки были на этом пистолете», тут он театральным жестом поднял руку, на ладони которой лежал главный реквизит всего этого спектакля. Не знаю насчет отца, но я очень, очень хорошо понимал — то, что происходило сейчас, не было фильмом. Тем не менее, когда он принялся размахивать ТТ, я сыграл свою роль. Роль грубого отрицательного героя. Я ударил его по лицу и вырвал у него пистолет. Хороший способ добиться драматического эффекта и избавиться от смертельно серьезной скуки. Не знаю, разделял ли отец мое мнение, но он замолчал. Его лицо омрачилось, но уголки губ тронула грустная улыбка. Как будто ему было жалко, что я исполнил и последнее его тайное желание.

«Ты рылся в моих чистых трусах», сказал я ему, засовывая пистолет за пояс. Чужую невоспитанность учтивостью не лечат. Я повернулся и вышел вон.

Пока я быстрым шагом удалялся от дома, в голове у меня стучала только одна мысль: этот человек, с которым я только что был рядом, в пятьдесят восьмом смотрел игру «Манчестер Юнайтед» на белградском стадионе «Маракана»[30]. Невероятно, но это неопровержимый факт. Он часто показывал и Бокану, и мне билет на матч, который хранил как самый дорогой сувенир. Он в мельчайших деталях описывал нам давку на стадионе, дриблинги Бобби Чарльтона, его глаза сияли, когда он заводил рассказ о том, какой феноменальный гол забил со свободного удара Бора Костич, сравняв счет на 3:3, и какая борьба кипела на поле в оставшиеся три минуты. Кончилось все тем, что англичане сохранили результат, который повел их дальше — с мюнхенского аэродрома прямо на тот свет. Отец никогда не забывал рассказать, как он плакал, когда услышал, что случилось. У этого человека были слезы, но его вовремя научили приберегать их для себя самого.

Город был призрачно пуст, очищен от остатков ночных развлечений. Асфальт охлаждался от шагов одиноких прохожих. Адреналин перетек в дома и сны. Что ж, никогда не поздно совершить еще одну прогулку. Я вернулся к Йоби. Виновник торжества все еще праздновал.

Увидев меня, он нисколько не удивился. «Где тебя носило?», пробормотал он и направился в сторону сортира. «Ну, хорошо, что ты пришел. Может я, все-таки, найду этот кусок шита», слышал я его ворчание и звук струи. Он накурился как кусок копченой свинины. Двигался примерно как качающаяся люстра: то приклеиваясь к стенам своей загаженной квартиры, то отталкиваясь от них. Выкопал откуда-то бутылку красного вина: «Все, что осталось». Косовский «гаме». Йоби называл его косовский «гейм». В этом была своя логика. Ведь вино это игрушка, суррогат крепости. Вино требовало пить его и пить. Нужно много времени и много места в животе, чтобы поймать кайф. Правда, мы с ним уже были под кайфом.

Йоби был не из «типов с прибежищем до утра», но он был «типом со своей норой», поэтому я спокойно попивал это дежурное вино, ни тяжелое, ни терпкое, с нейтральным вкусом, «справа от полусладкого». Редкие слова, которые сползали с наших языков, отскакивали от одного к другому, распадаясь на не менее бессмысленные слоги. Усталость накрыла нас как прозрачная штора, через которую проступал тусклый свет фонаря. Мы утопали в пуховой тишине, насыщенной видениями и мыслями.

Где-то перед рассветом я вспомнил, почему сюда вернулся. Тот кусок шита так и не появился. Я спросил его, можно ли осесть на некоторое время у него. Йоби с усилием прозевался и заохал от раздумий, на которые был неспособен. Он обхватил рукам лопающуюся по швам голову и оставался в этой мученической позе долгое время, а потом опять явил мне свое истощенное, длинное лицо.

«Какие-то проблемы?», спросил он у выпитой бутылки «гейма».

«Нет, сейчас все в порядке», ответил я за нее.

«А-а, это хорошо… Хорошо, что ничего… потому что, знаешь», он остановился, чтобы выдохнуть воздух из легких, но, похоже, в них ничего больше не осталось, «мне не нужна полиция в доме».

«Я понял», сказал я и поприветствовал его так, как делают это подвыпившие члены дружины по охране общественного порядка, находясь при исполнении обязанностей.

Вялое шипение было адресовано мне, так же как и поднятый указательный палец: «Я тебя предупреждал, Зокс. Ты не можешь сказать, что не предупреждал».

«Ты чего, все нормально», завопил я самым дружеским тоном, на какой был способен. В тот момент, думаю, я был готов обнять его обеими руками и поцеловать в губы, только бы он не продолжал оправдываться, меля поучительные истории про Барона и его людей, которые всегда кончают тем, что становятся ничьими. Вот насколько мне было жалко, что я спросил у него то, что спросил. «Йоби, на самом деле, все нормально», я не давал ему не только заговорить, но даже поднести к губам сигарету. «Клянусь тебе, все нормально, и давай забудем об этом». Я заставил его смотреть мне в глаза, хотя его веки, отекшие и отяжелевшие, сами закрывались от всей употребленной в эту ночь дури. «Ты мне не крыша, ты мне друг. Ясно?». Пока я произносил эти великие слова, сознание у меня прояснилось, и до меня дошло, что моя жизнь вовсе не зависит от этого разговора. Мне показалось, что и Йоби понял, что я понял, по крайней мере, его вздох производил такое впечатление. Это был вздох человека, который напоролся на собственный принцип — людям нельзя верить, но их нужно принимать всерьез. Сейчас он убедился, что этот принцип действует и в отношении друзей. Особенно друзей. А я убедился, что мой тощий болтун постарел, причем именно в свой день рождения.

Я ушел раньше, чем он заснул. Казалось, я крадусь из чужой незнакомой квартиры. Тупое утреннее солнце стерло предыдущую картину. Она исчезла в сияющей пустоте, в глубине шпалеры накренившихся зданий. На ватных ногах я направился к Кинки.

Она была более проспавшейся, чем я. Я присоединился к ней, и мы вместе маленькими глотками стали медленно пить благословенный, горячий, черный кофе. Она ни о чем меня не спрашивала. У нее была своя ночь. А еще у нее была комната для меня. И сок из свеклы и лимона, чтобы промыть бронхи и кишки. Она его сама делала. Без лимонной кислоты, так она сказала. Натурально витаминизированный, цвета розового вина, смешанного с гибискусом.

«Если есть на свете здоровая кровь, она должна быть такого цвета», сказал я и выпил не поморщившись, а потом улегся, чтобы лучше почувствовать его действие. Разгорался новый день.

«Тебе не помешает, если я его куда-нибудь положу? Давит». Я вытащил пистолет и сунул его под кровать.

«Придет момент, когда ты им воспользуешься. Рано или поздно». Значит, все-таки ей мешает, просто не признается.