А еще — болезнь.
Неудача.
Голод.
Страх.
Безумие…
Но что с того вльвам? Они со смертью на ты, болезни их не страшат. Да и в завтрашний денек заглянуть горазды и потому знают, кого можно приласкать, а с кем нежиться не стоит. Так что весело студенткам в компании отверженного лизоблюда, бесталанного скальда и Олафа, поэта по рождению. И двое берсерков, что, сменившись у центральных ворот Университета, отдыхать должны до утреннего развода, тоже девушкам пришлись ко двору.
Все берсерки — парни крупные, мускулистые. И эти двое не исключение. Глаза у них голубые, никакой зелени и оттенков карего. Кожа светлая, исчерканная рунами. Исчерканная — то есть в белесых рубцах, шрамах-заклятиях, какими берсерков еще на первом курсе метят. Только-только привозят в Университет, вводят в специальность, отбирая годы, и кладут под нож умельца, в молодости зарубившего врагов больше, чем в лесах грибов под елками. Все просто: или врезанные по живому руны войны, или не быть мальцу великим воином, способным в одиночку на армию выйти, головой стену пробить, искупаться в раскаленной смоле и голяком пройтись под дождем отравленных стрел.
Так издревле повелось: без участия берсерков ни одно крупное сражение не обходится, ни один серьезный вик в Запретные Миры. Именно берсерков отправляют в Топь за артефактами, способными вскипятить море и сплавить горы с небесами. Именно берсерки выживают в дебрях Пряжи, добывая отрезы непробиваемого шелка и мотки неразрывной нити.
Но за все надо платить.
Год за три — такая цена для излишков. А берсерки еще и мозгами расплачиваются. Потому и пена на губах, и безумие на поле боя, и ярость с агонией. И детей у берсерков не бывает: семя порченое, женщина от берсерка не понесет. Говорят, только гидры способны рожать от талантливых воинов. Врут, наверное…
— Будем здоровы! — Зазвенели кубки, позаимствованные в лизоблюдских сундуках, те самые кубки, из которых Эрика потчевали ядом.
— Будем!
— Здоровы будем!
— Наливай! Краев, что ли, не видишь?!
Эрик кусал губы, так ему плясать хотелось. Голые пьяные берсерки, обнимая девиц, выкашливали звуки, отдаленно напоминающие людскую речь. Два куска базальта, белого-белого, притронься — камень, ударь — смерть. Чего их позвали? Неутомимые любовники, куда там лизоблюду? Наверняка так и есть, Эрик отнюдь не мастер потных дел. Он еще ни разу не был с женщиной и потому волнуется. К тому же слишком много вина поместилось в нем от темечка до пяток. Ткни в пупок — изо всех щелей польется. Но даже вино не справилось с его робостью.
— Тебя Эриком зовут?
— Ага. А тебя?
— Ирса. Странно, что ты не знаешь. Меня все знают. И любят. А ты меня любишь? Я красивая, правда? И живая? Я ведь живая, скажи мне?!
Ирса. О да, Эрик слышал об этой вльве, настолько развратной, что «подвиги» ее стали легендами. Ирсе Умелой юные скальды посвящали песни хоть и похабные, зато искренние. Молодые берсерки дарили ей сладости и скальпы однокашников, поверженных на тренировках. Мастера приглашали Ирсу на прогулки по Пэриму.
Любил ли Эрик Ирсу Умелую? Вряд ли. Но в глазах ее не было страха и отвращения, когда она смотрела на него, и уже только за это он ей благодарен.
И потому Эрик кивнул:
— Я люблю тебя, Ирса. Ты очень живая, очень-очень!
Игнорируя подначки веселых бражников, они отправились к могиле, устланной парчой. Эрик первым спустился в яму, Ирса прыгнула следом. Они слились в объятиях, осыпая друг дружку поцелуями. Эрик подмял Умелую. Хорошо, когда между сырой землей и его горячим телом кто-то есть.
Хохот гуляк заглушил прерывистое дыхание парочки. Берсерки упились и хватали студенток за груди и попки. Эрик же двигал телом, робости как не бывало. Главное, понял Эрик, — это ритм, ритм, ритм!..
Устав от любви, он заснул в могиле.
22. Толай
Длинные узкие крылья, сильные лапы и острые когти, скорость и поистине орлиное зрение — вот что такое беркут. Шея и затылок рыжие, остальные перышки темно-бурые, только хвост светлый, но с черной полосой. Цвета эти выдают молодость птицы-перевертня, охота для которой не более чем игра.
Вперед. Разворот по ветру, и плавно, неотвратимо скользнуть навстречу земле. Дрожат маховые перья? Ну и пусть. Внизу пересохшее болото, колючий кустарник и зеленая трава. И заяц бежит-торопится. Глупый. Мясо. Добыча.
Сложив крылья, камнем с высоты. А потом резко замедлить падение, воздухом колыхнув изумрудную гладь, прибитую первым морозом, и когтями впиться в шею, ударить клювом в ушастую голову.
Толай — так мастер Арат называл зайцев — дернулся и затих. Из кустарника поднялась стая ворон. Быстро и просто. Смерть и пища.
Наставник будет доволен.
Уронить добычу на лавку. Пройтись важно — вот я какая, смотри на меня, Арат Коктулек, теперь я многое умею, год миновал с тех пор, как… Да чего уж вспоминать? Кто о старом два слова, тому три зуба вон. Лучше уж, пташка, кувыркнись со стола, растопырив перышки, да обернись девицей-красавицей, преисполненной невеселых дум.
Без проблем. Кувыркнулась, обернулась, заметила жадный взгляд Арата, оделась и потопала в столовую зайца отнести — пусть зажарят для Ректора — и перекусить. Трансформации ой как много сил отнимают, их восполнять надо.
Жрать хотелось неимоверно. Именно жрать. Гель не умеет трапезничать, как положено девушкам ее возраста. Хотя… какая она девушка? Она давно уже женщина. Созрела. Еще чуть-чуть — и перезреет. А вот чинно орудовать вилкой-ножом так и не научилась. Когда разрываешь живого зверька когтями и глотаешь куски сырой плоти, окровавленной и горячей, то о приличиях как-то не думаешь.
И вообще — стоит ли переживать о манерах?!
Мастер Арат говорит, что стоит. Ведь его любимой воспитаннице доведется ужинать с благородными людьми. Вот только Гель не верит, что благородные сильно уж отличаются от нее или мастера Арата. Такие же. А то и хуже.
— Утро доброе! — Гель поклонилась толстой кухарке и кинула тушку на разделочную колоду, присыпанную солью.
Кухарка, не отводя от Гель глаз, поклонилась в ответ. Боится. Толстуха всех здесь боится. Из года в год приходит на работу в Университет и дрожит. Проткнутый, и как ей живется в страхе?! Похоже, замечательно — ишь как бока лоснятся.
— Пожрать бы? Устала что-то…
Гель села за стол, опершись локтями о выскобленную ножом поверхность. Все-таки страх — полезная штука, раз благодаря ему в столовой всегда чисто.
Гель не в настроении. Вчера эти сучки-вльвы опять устроили вечеринку. И пригласили берсерков, очень даже замечательных парней. К одному из них, парню по имени Хессе, Гель давно присматривалась. Что-то было в его безумии, какая-то едва заметная доброта. Даже идиотская ухмылка и вечно слюнявая рожа не портили Хессе. Да и просто хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее покрепче. Перестал зыркать
