Лекарство от душевных ран, или Девятый рассказ о ненависти
След, еще один, и еще — словно рунная вязь перепившего летописца: с загибом вправо, вывертом влево, вкривь и вкось, вперед и назад. Ох и чудно? шагал путник, с трудом держал направление. И всюду запах, особый привкус ветра — отдает обледеневшей сталью, соленая слизь на губах.
Спина маячит далеко впереди, на грани видимости. Парнишка, за которым ты идешь, не знает о тебе. Так лучше, правильнее. Пусть коленками быстрее шевелит, скоро стемнеет, а до замка еще топать и топать.
Капюшон скрывает твое лицо, босые пятки мнут свежий снег.
<Спасибо за помощь, брат. Ты сделал все как надо, мы скоро встретимся. У нас все получится, не сомневайся.>
Язвы кровоточат. Кашель раскаленными клещами стискивает горло. Как дела, неподкупный инквизитор? Жив еще? И такой уж ты неподкупный? По правде говоря, кошель эре способен переубедить тебя. Бывает, надо сжечь хутор или гард, населенный еретиками. И бывает, жизнь подлецов можно обменять на серебро. Особенно часто такое случается, когда очередной доктор рассказывает, что его лекарство обязательно поможет. «Господин инквизитор, я с удовольствием отдал бы вам его бесплатно, но ингредиенты так непросто добыть. Нынче все непросто, такие времена…» — «Сколько?» Тебя интересует, сколько это стоит. Тебя раздражают причитания сгорбленного старикашки-шарлатана. Всем этим коновалам нужно только одно: деньги, полный кошель эре…
Привкус ветра, запах. Пьянящий аромат иного Мира, изысканного, благородного. Мира твоего рождения, Мира бесконечной Топи.
Позвякивали, соприкасаясь, стылые тушки. Деревья-виселицы вдоль дороги. Один труп, два, пять, шестнадцать… Разбойнички отдыхают, на людей смотрят, себя показывают? Или бонды отказались платить полюдье? А может, местный ярл решил вспомнить, каково это — от скуки убивать беззащитных?
Зря ты так, твой ведь братишка развлекался. Запамятовали, господин инквизитор? Икки — хозяин этих территорий. Малыш Икки, близнец и кровинушка, столько лет не виделись, столько лет… Но сегодня вы сядете рядом, обниметесь и будете смотреть друг другу в глаза и молчать. Слова не нужны.
О, этот запах, этот сладкий запах!..
Едва не поскользнулся на луже блевоты, схватившейся ледком. Это парнишка расстарался. Тот самый парнишка, каждый волос которого до?лжно сохранить, пока граф де Вентад не решит иначе. Вчера излишек пил вино — пока были деньги. Потом пил брагу — расплатился серебряной серьгой, выдернутой из уха. А сегодня дурачку оч-чень нехорошо, оч-чень.
<Эй, брат, твой-то в дурном расположенье духа. Угости его чем-нибудь. Считай родственник тебе. А уж мне родня! Или сразу кончай.>
<Понял, брат. Угощу, я хозяин хлебосольный. Верь мне, брат, не обижу стервеца.>
<Я чувствую твои сомнения, брат. Что случилось? Та милашка, что ты обещал сберечь для меня, жива ли, здорова? Что случилось, Икки?>
<Не думай о плохом, храню для тебя. Красивая, жалко… Приходи быстрей, темнеет.>
Сумерки сменились мраком, слегка подсвеченным луной. И раньше спину впереди едва видно было, а теперь и вовсе не разглядеть. Путник прибавил шагу, спешит к чернеющим у горизонта стенам. А раз он быстрее, и ты следом пятки в снег окунаешь чаще. Авось и успеете до полуночи.
И все бы хорошо, да только протяжный вой испугал луну, та спряталась в тучах. Начался снегопад. Таяли снежинки на твоем лице, капли влаги холодили гнилые щеки. Ты остановился, вдыхая холодный воздух ртом. Расхотелось спешить, будто и не соскучился ты по Икки, будто передумал сидеть у камина, закусывая бараньей лопаткой бодрящую настойку из кубка…
Все, отдохнул и будет. Пора идти. От голода в теле слабость и резь в желудке.
Кстати, не только тебе жрать охота, но и тому черноволку, что в десятке шагов впереди ощерил клыки. Сильно зверя прихватило, раз, не дождавшись полуночи, один-одинешенек выбрался чуть ли не ко рву замка. Желаешь, зубастый, разговеться слугой Господа, дабы успокоить спазмы в брюхе, прилипшем к хребту?
Глаза зверя светились печными углями так ярко, что ты без труда разглядел его. Отощал волчара. Казалось, панцирь надет на ивовые прутики. Чешуйчатый хвост с отравленным шипом на конце вяло хлестал по бронированным бокам, при этом ночного убийцу так пошатывало, что ты едва не рассмеялся. Ты широко расставил ноги и скрестил руки на груди. Волк присел и тут же, распрямив три пары лап и оскалив свиное рыло, бросился на тебя.
Не дожидаясь, пока клыки вопьются в горло, ты выхватил из-под рваной, изношенной рясы желудок гарпии, на последнем привале заправленный под завязку. Плеснула святая вода, чистая, благословенная. Парующий кипяток выжег черноволку глаза. Тот заскулил, отпрянул. Жалостливый лай далеко разнесся над равниной — мол, помогите, сородичи, нельзя такую обиду прощать. Костяной наконечник дорожного посоха с хрустом вошел в череп ослепшего хищника, обрывая скулеж. Coup de grace [28].
Ты слышал, как вдалеке быстро-быстро хрустел снег под сапогами мальчишки.
Ты улыбался остатками того, что с большой натяжкой можно назвать губами.
Пламя свечей вздрогнуло, когда ты вошел в зал. Дверь за тобой поспешно захлопнулась, слуга помчался совершать омовения и просить Господа, чтоб уберег от заразы. Вы встретились взглядами, на мгновение оторопев и не зная что делать. А потом сорвались с места, крепко обнялись, не замечая красивой женщины, что сидела за столом и вышивала.
— Дорогая, принеси нам выпить. Сама принеси, да? Сама?
— Да, Бернарт. — Женщина была так удивлена, что даже не стала спорить, хотя явно не привыкла потакать желаниям мужа. Она слишком заинтересовалась приемом, оказанным бродяге-инквизитору. Граф ведь не отличался религиозностью и дружеским отношением к служителям Церкви.
— Вот и чу?дно, Мария! Хо-хо, чудненько! — обрадовался брат, вздохнул с облегчением. Похоже, он не надеялся, что строптивая супруга проявит смирение.
Мария вышла. Выглянув в коридор и закрыв за благоверной дверь, брат вернулся к тебе и внимательно посмотрел на твои распухшие, посиневшие от мороза ноги, взглядом спрашивая, не позвать ли врача. Ты скривился в ответ — мол, ерунда, не обращай внимания. У нас, инквизиторов так принято: чем уродливей выглядишь, тем больше в тебе святости. Оттают конечности, водичкой истекут, усохнут слегка — и можно ходить, хе-хе.
Нахмурился брат. Наверное, шутка не понравилась. Несмешная разве? А коллеги хохочут… Вы сидели на холодном полу, пили из жестяных кубков багровое вино. Два кувшина, высоких, расписанных бабочками и цветами, опустели очень быстро, будто одолела вас жажда. Но есть еще два кувшина, полных до краев, и если надо, в погребках этого добра хоть залейся.
Разговор предстоял долгий, серьезный. Но вы никак не могли начать. Молча наслаждались ощущением того, что вы снова вместе, рядом, при желании можно подвинуться ближе и пощупать брата — вот он, живой, постарел, правда, седина на висках…
<Уверен?>
<Почти… Я ни в чем не уверен, брат мой Икки.>
<Я не могу рисковать. У меня жена, дочь…>
<Отринь суетное, Икки, и восполнится тебе стократно.>
<Брось свои инквизиторские штучки, Мура. Думай о Китамаэ!>
<Твой гнев справедлив. Мне тоже нелегко. Я долго искал. Каждая рана на моей коже, каждая язва — жизнь, отданная, чтобы вернуть украденное. Но ты же чувствуешь! Он и она. Двое, как и нас! Ошибки быть не может!>
Вы сидели на полу, медленно хмелея. Вы молчали. Вам без надобности шелест языков и напряжение в горле. Красивая женщина, жена брата, поочередно припадала то ухом, то глазом к дыре в стене, скрытой старинным гобеленом. Ни звука, лишь жадные глотки? да звяканье кубков. Женщина была удивлена, хоть и
