Барон хохотал, заливаясь черным пивом. С подбородка стекала пена. Гость забыл уже о боли в груди, он задорно похрюкивал и повизгивал. Ему улыбались даже воины графа, еще не остывшие после драки. К пронзительному, вопрошающему взгляду Бернарта добавилось внимание инквизитора. Ущипнув за попку проходящую мимо служанку, барон потянулся за блюдом с жареными грибами.
Граф, не отрываясь, смотрел в глаза Эрику.
Излишек пожал плечами. Так получилось, хозяин, хреновый из меня лизоблюд. И наезднице тогда, на крыше Университета, отказал, и сейчас…
Веселье прервали отрывистые крики графа:
— В темницу лизоблюда! Живо! Пригрелся на груди! К палачу его за попытку убийства гостя моего, барона Курта!
Эрик и рта не успел открыть, тут же упал лицом вперед — его ударили в затылок. Кто-то стоял сзади, ожидая сигнала. Вспыхнуло в глазах и резко потемнело. Колени больно уткнулись в каменный пол. Оставалось только раскинуть руки и шмякнуться лицом в мусор — в кости и огрызки. Эрик так и сделал. Из носу потекло. Встать бы. Гель где-то рядом, смотрит, унижение какое…
Но встать не получилось. Отдыхай, лизоблюд, належивай бока.
Прав был мастер Трюгг, ой как прав. Надо было учиться, а не думать о вльвах и попойках с берсерками. А теперь уже поздно…
Хруст, скрип, надрывное дыхание. Так рвется ткань, так слетают одежды, так в завязках платья путается зверь, в этих местах неведомый, обитающий у верхушек далеких гор. Большая белая кошка щерилась, не подпуская дружинников к лизоблюду. Длинный хвост хлестал по вздымающимся бокам.
Побагровев от гнева, граф вскочил, ударил кулаком по столу:
— И эту… перевертня! К палачу! Да, брат?!
— Д-да-аа, к-хх п-ппа-аал-лаччу!
В кошку полетели дубовые стулья. Изменчивая шипела от боли, когтила пол. Успокоил ее лишь глухой удар в череп, после которого она стала похожа на сугроб под ярким весенним солнцем. Мех ее растаял, втянулся в розовую кожу. Вместо опасного хищника на полу теперь лежала худенькая девушка, красивая, обнаженная. Громко хрюкнув и показав, что бы он сделал с девицей ночью, расхохотался барон Курт. С пониманием осклабились дружинники, кивая друг дружке: ага, барон верно излагает.
— Папа!
Лицо графа вспыхнуло радостью, он весь подался вперед. Даже невозмутимый инквизитор приподнялся из-за стола, с интересом глядя на девочку, что встала между воинами и лизоблюдом, между Бернартом де Вентадом и охотницей.
— Она хорошая, ее нельзя к палачу! И он хороший! Мне приснилось, что они любят друг друга! Как в сказке! Ну, папочка!
Чудеса, или Десятый рассказ о ненависти
Зачем разрешил мальчишке смазать язвы салом и руки позволил целовать?
Снизошла на инквизитора слабость надежды на выздоровление. Да, это просто смешно. Да, лучшие лекари оказались бессильны, а какой-то излишек…
Или захотелось, чтобы подцепил юноша болячку, вкусил прелестей изгнания в Миру, когда шарахается от тебя и стар и млад, и даже собственный брат не смотрит в лицо, заливая хмельным страх?! Столько лет на тропах Господних, а не смирился брат Пачини. И похоже, не смирится уже никогда.
Поутру он едва встал с постели, так ломило суставы. Жутко хотелось пить. Сутана валялась на полу — кряхтя, инквизитор наклонился, чтобы поднять ее. Кружилась голова. Он накинул на плечи рванину — и застыл посреди комнаты. Что-то не так. Беспокойство охватило его. Он чувствовал: случилось нечто значительное. Сердце бешено колотилось, Пачини ринулся к двери, схватил длинными пальцами засов — и обомлел!..
Его кисти покрывала гладкая кожа, нежная, будто не кусали ее степной ветер и морозные ночи. Ни единой раны, ни одного рубца, и гной не сочится. Неужто зелья, которыми долгие годы пичкали инквизитора, наконец подействовали? Или явился ночью к законнику хирург-имплантатор, отрезал больные конечности и взамен пришил новые, состыковав на клеточном уровне нервы? Потому и сухость во рту — из-за обезболивающего. Но в Мидгарде нет подобных спецов! Есть лишь в Императорской клинике Мира Китамаэ. Замена частей тела там обойдется в такой жизненный ресурс, что гражданскому лицу можно сразу в утилизатор ложиться. А значит…
Либо медвежий жир помог, втертый в руки, либо мальчишка-лизоблюд.
Второе вернее. Вот на что способны искренняя вера в Господа и неподдельное уважение к Церкви! Казалось бы, что может быть хуже поцелуя лизоблюда?! Но вот ведь результат — гладкая кожа. Дела-а-а… А если лоб подставить — пусть лобызает! — и подбородок, и щеки…
Что тогда, а?!
Понравилась ли графу де Вентаду охота? О да, несомненно! А что думает буси Икки? А викинг Бьярни?
Одна мысль гложет Бернарта: если бы медведь задрал лизоблюда, расстроился бы он или нет?
Воспоминания переполняют Икки. Он всей душой тянется в прошлое, к себе бывшему, к отцу и брату. Вернуться в родной Мир, присесть на краю платформы и окунуть ноги в воду… Но на пути у Икки стоит закаленный в битвах Бьярни. И викингу плевать на сфагны и дельфинов. Он безумен, он весь в крови. Пригрозив секирой, Бьярни уходит в небытие, а вместо него, скрестив руки на груди, ухмыляется граф Бернарт де Вентад. Графу безразличны предыдущие его сущности, ему наплевать на излишка и его талант. Графу даже жаль, что палэсьмурт не тронул лизоблюда. Было бы проще. Нет выбора — нет сомнений.
Зато есть жена, причем любимая. Обменять ее на восторженные воспоминания глупого мальчишки по имени Икки? Мария была иной тогда, в самом начале их брака. Это Бернарт виноват, это он сделал ее капризной пустышкой. Ласковая, страстная, гордая, она вышла замуж за героя, проломившего стены Йотунборга. А потом на лице ее поселился страх — когда поняла она, что живет с убийцей, на совести которого сотни загубленных жизней.
Граф знает: во всем виноват только он. И ни при чем тут Икки, юный буси, у которого отобрали нечто ценное, без чего не жизнь вообще, а прозябание в болоте. Но как все это объяснить любимой женщине? Скажите, как?!
А никак.
И готов ли граф де Вентад отказаться от сонных глазенок дочери, родной кровиночки Миляны, которая вчера еще беспробудно лежала в постели, слушая дикарские напевы девушки-перевертня, а сегодня весело прыгает под присмотром Ингвара Одинокого?!
Граф давно смирился с ее болезнью. Ни одно средство не помогало, вызывая у девочки лишь расстройство желудка, насморк и жар. Никому не удавалось вернуть ребенка к нормальной жизни. Последний прекрасный принц целую седмицу жрал от пуза и пил за счет Бернарта, а как пришло время разбудить малышку, чмокнул в лобик — и что? В губки чмокнул — и ничего! Граф вспылил, а палач возрадовался. Напиваясь от безделья, заплечных дел мастер жаловался, что искусство его хиреет в стенах замка де Вентад. Но в тот день он вспомнил, где хранится дыба и для чего она нужна.
Еще вчера у графа не было надежды, а сегодня Миляна в снежки играет. День близится к закату, а она все так же бодра. И кажется, что проснулась она если не окончательно, то надолго. Но как? Почему? Неужто изменчивая помогла?!
