Тридцати лет от роду, инородец, чужеземец, только недавно — раб и заключенный, Иосиф внезапно оказался заместителем самого великого из царей региона и ответственным за все его огромное царство. Фараон дал ему царские одежды и провел торжественным шествием перед всеми жителями Египта. Он даровал ему новое имя[117] и женил на знатной женщине. У него родились двое сыновей, и имена, которые он им дал, демонстрируют читателю те стороны его личности, которые не менее важны, чем его восхождение к вершинам власти.
Старшего сына он назвал Менаше, словно говоря этим: «Бог дал мне забыть все несчастия мои и весь дом отца моего». Второго сына он назвал Эфраим, объяснив: «Потому что Бог сделал меня плодовитым в земле страдания моего»[118] (Быт. 41, 51–52).
Так автор рассказа приоткрывает нам те сокровенные чувства, что таились в душе молодого отца. Именем «Эфраим» Иосиф возблагодарил Господа за свои успехи в стране, где он немало пострадал. Но имя старшего сына еще важнее и откровеннее.
«Весь дом отца моего», — подчеркнул он, и из этого следует, что не только братьев, продавших его в рабство, он забыл, но и самого отца, который любил Иосифа больше всех других сыновей. «И его я забыл», — сообщает он посредством этого имени.
Но как раз имя, призванное провозгласить забвение, свидетельствует о памяти, и даже более того — о невозможности забыть. Само сообщение «Бог дал мне забыть то-то и то-то» свидетельствует о том, что говорящий, напротив, эти «то-то и то-то» прекрасно помнит. И поэтому имя Менаше не только не подтверждает, что Иосиф забыл, но, напротив, свидетельствует о том, что он все еще помнит, и страдает, а может быть, — и ненавидит. И благодаря этому мы понимаем, что Иосиф не забыл, а
Он сердится на отца потому, что тот не искал его. Можно представить себе, что все долгие годы египетского рабства и заключения Иосиф надеялся, что отец придет и выручит его из беды, — и был обманут в своих ожиданиях. Даже ему, со всем его умом, не приходило в голову, что в глазах отца он мертв. Даже он, с его богатым творческим воображением, не мог представить себе возможность такой инсценировки, какую придумали и разыграли его братья, — заявить отцу, что «хищный зверь съел его», и предъявить в доказательство пропитанную кровью рубашку. Иосиф, видимо, думал, что братья сказали отцу, будто он вообще не дошел до Дофана или пришел, а потом ушел и исчез, и поэтому надеялся, что отец будет искать его и найдет, выкупит и вернет домой. Но отец не пришел, и Иосиф решил, что Иаков просто не приложил достаточных усилий, чтобы разыскать пропавшего сына. И это настолько обидело и разочаровало его, что он дал своему первенцу имя, которое вселюдно объявляло, что он, Иосиф, забыл «весь дом отца своего», то бишь — включая самого отца.
Можно понять Иосифа. Грубый и насильственный переход от полосатой рубашки к обнаженной, кровоточащей коже, от положения отцовского любимчика к мрачному колодцу, а потом — к рабству, жизни в изгнании, тюрьме — переживание, тяжелое для любого, тем более для такого изнеженного, любимого и избалованного юноши, каким был Иосиф. И действительно, обида и ненависть, заключенные в имени Менаше, — явный отголосок пережитых им страданий.
Но Иосиф не сломался. Он извлек урок. Он сумел избавиться от своих недостатков. Он открыл в себе большие душевные силы и с большим умом использовал их. Он преуспел в качестве домоправителя Потифара. Он не дал жене этого царедворца соблазнить себя. Он выжил в египетской тюрьме. Он поднялся к руководству государством и проявил способность руководить им в кризисной ситуации. Все это свидетельствует о том, что он сумел извлечь сладкое из горького, превратить поражение в победу.
У него, конечно, были необходимые для этого обаяние, красота и интеллект, а также душевные силы и, наконец, помощь Господа, без которой не обойтись, особенно в Библии. Но с этим последним не все так просто. Несколько раз Иосиф вспоминал Бога как Того, Кто заводит пружину всех событий и определяет их пути и результаты, но даже в самые трудные свои часы, даже на дне колодца и в тюрьме, он не молился Ему, не просил помощи. Возможно, он уже тогда понимал, что наказан за свою гордыню и высокомерие, и решил переломить себя прежде чем просить милосердия и помощи. А может быть, Иосиф полагал, что все его приключения и беды составляют часть Божьего замысла, как он скажет своим братьям спустя много — много лет.
«Я Иосиф»
Высокий статус позволял Иосифу по-разному повести себя в отношении своей семьи. Он мог, например, направить в Ханаан посланцев, которые сообщили бы отцу, в каких краях он теперь живет. Мог предварительно направить лазутчиков — выяснить, как поживает отец, или послать отряд египетской кавалерии, чтобы расправиться с братьями. Мог силой привести их в Египет, бросить в тюрьму или продать в рабство, как это сделали с ним они. Мог, наконец, явиться пред ними во всей своей силе и могуществе, забрать отца и Вениамина к себе, а братьев оставить в Ханаане. Но Иосиф выбрал другой путь: объявить, что он забыл весь дом своего отца, включая самого отца, и отказаться от возможности восстановить отношения с ними.
Как мы уже сказали, его можно понять, но не Иосиф предопределял ход этой истории, а Господь Бог, и у Бога здесь тоже были определенные планы. А кроме того, ни один человек не способен к такому забвению, а тем более Иосиф.
Я уже сказал выше, что сам выбор декларативного имени Менаше показывает, что Иосиф, несмотря на свое желание, не забыл отцовский дом. И действительно, спустя несколько лет, снова встретившись с братьями, он ощутил такой напор чувств, которого не мог себе представить раньше и которого не сумел сдержать во время самой встречи. Об этом красноречиво говорят его рыдания и первый заданный им после признания вопрос: «Я Иосиф, жив ли еще отец мой?» К счастью для братьев, его захлестнула не ненависть, а жалость, и первым его побуждением было не отомстить за все, а, напротив, все простить.
Их первая встреча произошла, когда братья в голодный год пришли в Египет, чтобы разжиться здесь продовольствием. Она началась с того, что Иосиф своих братьев узнал, а они его — нет. Это не удивительно и вполне логично. Он мог ожидать их прихода в Египет, а они никак не могли представить себе его в роли заместителя египетского фараона. Братья не могли признать его в этом чужом и роскошном египетском вельможе, тогда как они сами были во все тех же памятных и хорошо ему знакомых одеждах. Но главное заключалось в том, что Иосиф стал новым человеком и изменился до неузнаваемости, в то время как они остались теми же, чем были раньше.
Иосиф не открылся братьям немедленно. Вначале он обвинил их в шпионаже, велел оставить одного из них — Симеона, самого грубого и жестокого, — в качестве заложника, а остальным приказал пойти и вернуться к нему с Вениамином, его единоутробным братом. Когда он услышал, что они говорят друг другу: «точно мы наказываемся за грех против брата нашего […] за то и постигло нас горе сие» (Быт. 42, 21), — он выбежал в другую комнату, чтобы там разрыдаться без свидетелей.
Когда они вернулись с Вениамином, Иосиф спрятал в его мешке дорогую чашу и обвинил в краже, чтобы оставить его в Египте. Можно квалифицировать такое поведение как месть и издевательство. Но если бы Иосиф просто хотел поизмываться над братьями и воздать им по заслугам, он мог придумать куда более страшные наказания, и я уже перечислял выше эти возможности. И в любом случае то, что он с ними сделал, даже не приближается по своей жестокости к тому, что они сделали с ним и с их отцом.
Поэтому его действия нужно понимать иначе — не как месть, а как испытание. Иосиф хотел проверить своих братьев до того, как открыться им. Изменились ли они, как изменился он? Забыли или, как он, не смогли забыть? И тот страшный поступок, который они совершили, — оставил ли он на них отпечаток? И как это отразилось на других членах семьи?
Чтобы выяснить все это, он создал ситуацию, в которой братьям придется лишиться одного из них (Симеона), ситуацию, напоминающую тот ужасный день, когда они продали его самого измаильтянам. Их слова — а они не знали, что он понимает их язык, — показали ему, что и они не забыли тот день и что с тех пор в их душе угнездились страх и чувство вины. Тогда он потребовал оставить в его руках Вениамина,
