Мы брали с собой немного соли, завернутой в клочок газеты, и в дороге солили наши сэндвичи и с аппетитом их съедали, запивая малиновым соком из бутылочек, которые сестра приносила из своего садика, а я — из школы.
В Хартуве мы выбирались наконец из гор на равнину. Горизонт сразу расширялся, холмистое становилось плоским. Поезд опять свистел и начинал ползти быстрее. Колеса переставали скрежетать, и их стук становился частым и ритмичным. Несмотря на правила, мама позволяла мне немного высунуть из окна голову и руки, и ветер рисовал улыбки на моей физиономии. Скорость — я думаю, она не превышала восьмидесяти или даже семидесяти километров в час — кружила мне голову.
В Лоде мы сходили с поезда и ждали другого, идущего в Хайфу. Моя душа полнилась страхами: а вдруг мы его уже пропустили? А вдруг хайфский поезд проходит в другом месте? А вдруг он придет, но остановится лишь на секунду, и мы не успеем войти, потому что с нами нет отца, чтобы помочь управиться с сумками и чемоданами? А вдруг удастся войти только маме, а мы с сестрой навсегда останемся в Лоде?
Но поезд всегда приходил вовремя и останавливался спокойно и надолго, и мы спокойно садились и спокойно ехали до самой Хайфы. Только теперь все было медленней, мы ехали дольше, и мама переходила от рассказов к загадкам и пела с нами песню, из которой я запомнил две строчки: «Паровоз уж загудел, не поедет, кто не сел». А еще она придумывала странные игры — например, мы должны были угадать, как зовут каждого, кто сидел в нашем вагоне, объяснить, почему его так зовут, рассказать, куда и зачем он едет, чем занимается и так далее и тому подобное. Все это мы должны были делать тихо-тихо, чтобы он этого не почувствовал, не поднимая на него взгляд и не указывая пальцем. Нельзя показывать пальцем на людей, немедленно прекрати!
Мы проезжали через Рош-а-Аин и Эял и видели издали Калкилию и Тул-Карм, тоже по другую сторону границы. Железная дорога шла тогда восточней нынешней. Только после Биньямины она приближалась к берегу, и я снова радовался, что мама позаботилась занять нам место на левой стороне — теперь, когда поезд шел на север, наше окно наполнялось небом и морем, и для иерусалимского ребенка вид этот был необычным и очень волнующим. Потом между нами и берегом появлялись первые дома Хайфы, и я каждый раз завидовал их жителям, потому что у них всегда есть в окне море и волны.
Хайфские дома постепенно сближались, пока не сливались так, что совсем закрывали море, паровоз протяжно гудел — раз и еще раз, замедлял ход и с глубоким вздохом останавливался[56] на станции Площадь Плумера. И тут я снова завидовал хайфским жителям (мама называла их «хайфияне»), потому что их английская платформа была вровень с порогом вагона и им не нужно было подниматься и спускаться по страшной железной лестнице, как нам, иерусалимцам, на нашей старой, еще турецких времен, станции в Иерусалиме. С площади Плумера мы шли на маленькую автобусную станцию (она называлась «центральной») и там садились в автобус на Афулу. Он выпускал нас на главной дороге у перекрестка Нагалаль, а дальше мы уже шли пешком.
Рядом с шоссе тянулась раскаленная песчаная тропа, а за ней — бесконечный строй запыленных казуарин. Я брел, хныча и жалуясь — на жажду, на усталость, на тяжесть сумки и на хамсин. Когда мы в Иерусалиме ходили пешком из нашего Кирьят-Моше к бабушке Ципоре в Рехавию и я вот так же жаловался на жажду, отец учил меня, что, если сосать маленький камешек, рот увлажняется и жажда проходит. Но у мамы было другое решение, которое ее очень забавляло, а мне нравилось куда меньше: она подносила к моим губам сложенную горстью пустую ладонь и говорила: «Попей!» — а потом: «Попей еще, ты мало выпил».
Но здесь, по дороге в Нагалаль, она обычно говорила:
— Попей из своей бутылки, мы для этого ее взяли.
— Но сок уже горячий, как чай.
— Ну, если это тебе так мешает, значит, ты не очень хочешь пить.
Она несла сумку, чемодан и мою маленькую сестру и шагала энергично, прямая, как всегда, радуясь приезду в родной мошав. Я уже говорил, что она была невысокой, как и бабушка, но походка у нее была легкая, и так же легко она шла и по этой тропе, несмотря на груз и тяжелый, неподвижный полуденный жар Изреельской долины.
— Прекрати ныть, — говорила она мне. — Вот увидишь — еще немного, и нас догонит кто-нибудь с телегой.
И действительно, почти всегда появлялся какой-нибудь мошавник с телегой и подвозил нас в Нагалаль. И хотя каждый раз это был кто-то другой, всегда повторялось одно и то же — он окликал маму: «Привет, Батинька», — замедлял лошадь, а она на ходу, не останавливаясь, забрасывала на телегу чемодан, усаживала мою сестру со словами: «Сиди и не двигайся, я уже поднимаюсь!» — потом пристраивала возле нее наши сумки — ее и мою — и, наконец, пробежав рядом с телегой шага три, легко отталкивалась, взлетала в воздух и опускалась в телегу очень точным, умелым, вызывающим зависть движением. Я каждый раз удивлялся ей заново, хотя давно уже понял, что это самое обычное дело для всех, кто в те времена рос в деревне, возился с лошадьми и ездил на телеге.
А я всегда оставался на дороге последним — вот мошавник уже цокает языком, торопя лошадь, и мама начинает поторапливать меня: «Беги! Ну беги же, Меир! Шевели ногами, иначе останешься здесь один». Она немного наклоняется ко мне, и я вижу перед собой ее улыбающееся лицо и две протянутые руки, и тогда, изготовившись, точно пророк Илия, который, «препоясав чресла свои», бежал рядом с колесницей царя Ахава[57], я тоже начинаю бежать что есть сил, с трудом догоняю большое, ростом с меня, заднее колесо — оно уже кружится и шуршит совсем рядом со мною — и протягиваю руку, чтобы мама поймала меня и потянула к себе. Мое тело на миг взмывает в воздух, и вот я уже рядом с ней, еще запыхавшийся, сердце колотится от пережитого страха и волнения, но я уже сижу точно, как она, свесив ноги через задний край телеги, и тропа, неустанно перетираемая колесами, уже проносится под моими ступнями, как быстрый поток, и приятный запах соломы и пыли поднимается от нее к моим ноздрям.
Сестра смотрела на меня с насмешкой, а мошавник, не обращая никакого внимания на маленькую семейную драму, только что разыгравшуюся за его спиной, спрашивал маму: «Ну так что слышно у вас в Иерусалиме?» — сообщал, что видел очередное стихотворение моего отца в пятничном номере газеты «Давар», а потом рассказывал, что нового в мошаве: еще кто-то получил штраф из автоинспекции, одна из собак заразилась бешенством после укуса шакала, и ее пришлось убить, а наш дедушка Арон в очередной раз сбежал из дома. Мама не отвечала, но багровая волна поднималась от ее шеи ко лбу.
Мы въезжали в центр мошава, сходили с телеги, говорили спасибо — «скажите и лошади спасибо» — и шли к дому бабушки. Вот аллея кипарисов, вот дедушкин
Она очень ценила свою старшую дочь. Не раз просила маму выступить на ее стороне в каком-нибудь очередном споре, а когда в семье возникали «проблемы», всегда откладывала их выяснение на то время, которое обозначалось словами: «Вот Батия приедет…» То бишь «Батия приедет и решит», «Батия приедет и даст совет». Мы и сегодня еще, спустя годы после маминой смерти, по привычке говорим иной раз: «Вот Батия приедет…» — и тут же смущенно улыбаемся.
— Может, зайдем в дом? — предлагает моя мама своей маме, а мне велит глянуть, что происходит во дворе. Она не хочет, чтобы неприятный разговор шел снаружи и в моем присутствии. Но бабушку это не беспокоит. Ее внуку не повредит, если он будет знать, что устраивают его бабушке ее соседи, ее сыновья, ее братья, ее муж.
Я отворачивался, но прислушивался ко всему, что они говорили. Мне были интересны не только те истории, которые рассказывала бабушка Тоня, но и те, которые рассказывали о ней, в особенности те, что рассказывали мама и ее сестра Батшева. Во-первых, потому, что им лучше всех были знакомы повадки их незаурядной матери, а во-вторых, потому, что мне вообще были более интересны женщины нашей семьи. Я
