— Ведь может быть и хуже. Так пусть будет хотя бы как сейчас, — философски заметил он и опустил голову.
Мы сидели на голой земле в недостроенной хижине. В глиняном очаге, вделанном прямо в пол, то вспыхивали, то гасли догорающие поленья. Временами огонь прорывался сквозь них, и тогда наши тени начинали неожиданно расти и достигали бамбуковых жердей, под которыми на прокопченных и пыльных веревках висело несколько глиняных горшков. Больше в хижине ничего не было, если не считать плетеного кузовка, наполненного мелкой вяленой рыбой. Что может быть хуже, я не знала. Но старик янади имел свой опыт и, видимо, знал. Его хижина стояла в колонии хариджан, где жило семьдесят семей из племени янади. В колонию я попала уже под вечер, когда над городом и окрестными полями поднялась оранжевая луна.
Глинобитные хижины примостились между шоссе и железной дорогой. Подслеповатые окна этих жилищ светились огоньками керосиновых ламп. Ночные бабочки вились у запыленных колпаков фонарей. Пахло человеческим жильем, дымом паровозов и машинным маслом. В поселке было знойно и душно.
Нималавенкайя (так звали старика) принадлежал роду Нимала — «Лимонное дерево».
? Лимонное дерево, — рассуждал он, — приносит кислые плоды. А когда плоды маленькие, они бывают горькими. Так и жизнь моего рода — горько-кислая. Да и осталось нас в роду совсем немного. Остальных мы уже давно растеряли. Я слышал, что несколько семей моего рода кочует где-то недалеко от нашего города. Но я никогда их не видел. Все мы, живущие здесь, тоже когда-то кочевали и строили хижины вдоль дорог. А теперь нам велели жить здесь.
Нималавенкайя, по-стариковски покряхтывая, поднимается и выходит из хижины. Я иду за ним. Из темноты навстречу нам выступает несколько человек. Я сразу замечаю гибкую фигуру юноши. На нем ничего нет, и только на бедрах неопрятный лоскут.
? Наш старейшина, — говорит Нималавенкайя. Старейшине от силы лет двадцать пять. Руки он держит почему-то за спиной. Потом, очевидно решившись, протягивает мне обод от барабана.
? Это что? — не сразу понимаю я.
? Барабан, — тихо говорит старейшина.
? Ну и что? — снова недоумеваю я.
? Барабан, который не звучит, — и опускает голову. Потом встряхивает буйной шевелюрой и говорит быстро и горячо, боясь, что его могут перебить и он забудет то, что хотел сказать. Его жесты выразительнее и красноречивее слов.
? Раньше в каждой хижине янади был барабан. Барабаны звучали по всей округе (старейшина бьет по ободу), и все знали, что это янади. У нас есть пословица: «Для янади барабан, что вода для рыбы». Наши предки пугали барабанным боем диких зверей, а потом били в барабаны и танцевали. А что осталось теперь у нас? — он поднимает обод над головой. — Один обод. У нас нет денег, чтобы достать новую кожу для барабана. Она стоит дорого.
И стоящие вокруг люди как эхо повторяют:
?…дорого.
В темноте какой-то детской печалью светятся их глаза. И сами они напоминают мне детей, которые жалуются взрослому и просят его помочь им.
Но старейшина как будто угадывает мои мысли.
? Нет, ? твердо говорит он. — Нет, мы не просим у тебя денег. Мы просто рассказываем тебе о наших бедах. Ты вошла в нашу хижину и сидела с янади. Поэтому я тебе все это говорю. Те, в городе, считают нас «неприкасаемыми». А мы — янади. Они не понимают этого.
— …Не понимают этого, — снова эхом отзываются остальные.
Я всматривалась в лица окруживших меня людей и задавала себе вопрос: что я о них знаю?
Я знала, что они принадлежат к племени янади. Их предки, протоавстралоиды, были первыми обитателями этой земли. Им удалось сохранить до сих пор элементы культуры каменного века. Но я знала о них и другое. Эти люди добывали себе хлеб тяжелым поденным трудом. Они рубили дрова, подметали городские улицы, убирали городские особняки, ухаживали за деревьями и цветами в городских садах, крутили педали велорикш. Соседний малопонятный и враждебный им мир заставил их работать на себя. И они стали париями этого мира. Неприкасаемыми. Их заманили в западню, и только смерть вырвет их из нее. Но почему разорванный барабан оказался главным во всем этом? Почему старейшина начал именно с него? Почему он не сказал, что за их труд они получают гроши, что их обманывают и обсчитывают? И постепенно я стала понимать. Этот молчащий барабан превратился сейчас для племени в некий символ. В символ их трагедии.
Луна уже высоко стояла в небе, и теперь я без труда различала черты людей. Старейшина замолчал так же неожиданно, как и начал. И вдруг произошло чудо. Беспорядочная толпа расступилась, превратилась в правильный круг. Люди медленно задвигались, прихлопывая в ладони, и запели мелодично гортанными голосами. И вновь каменный век ступил на этот клочок городской земли. И эта земля, луна и звезды принадлежали только им, янади. Бесшумно двигались темные полуобнаженные тела, и звучала древняя песня. Янади пели о луне, о прохладных горных джунглях, о синем цветке, который распускался на благоухающей поляне в лунную ночь. Круг танцующих двигался куда-то в бесконечность, и прекрасные слова необычной для этих мест песни звучали приглушенно и таинственно. Янади пели, и временами шум проходивших поездов заглушал песню. Но они уже не обращали внимания на этот шум. Сегодня они были настоящими свободными янади. Они были самими собой. В эту ночь они бросали вызов городу, который превратит их завтра утром в рикш, подметальщиков, уборщиков, разносчиков. Песня была как заклинание против коварного колдовства злого города. Но в этой песне-заклинании не было существенной детали, и поэтому заклинание было бессильным. В нем не звучали барабаны…
4
Рыбаки Сангама
«Сангам» — значит «слияние». В этом месте сливаются две реки. Они широкие, но мелководные и в жаркий сезон превращаются в ручейки. Ручейки текут по песчаному ложу. И вся почва вокруг песчаная. Песчаные холмы покрывают берег у самого слияния. Раскален воздух, и раскален песок. Здесь растут чахлый кустарник и редкие с искривленными стволами деревья. Деревья почти не дают тени. Прямо на песке, открытые всем ветрам и безжалостному солнцу, стоят несколько хижин янади. Издали они похожи на кучи сухих листьев. Несколько хижин — это уже целая деревня. И деревня эта называется Сангам. В жидкой тени дерева прямо на песке сидят несколько женщин. К искривленной ветви привязан узел, и, потому что узел время от времени шевелится и издает утробные звуки, я понимаю: в нем ребенок. Женщины под деревом заняты важным и приятным, с точки зрения янади, делом. Они вылавливают насекомых в головах друг у друга. Эта «охота» полностью поглощает их внимание, и женщины не слышат шагов и не замечают появления «чужака». Когда я останавливаюсь в непосредственной близости от дерева, одна из них, заподозрив, что в окружающем мире произошли какие-то изменения, поднимает голову. Буйно вьющиеся кудри припыленными космами спадают ей на глаза, но тем не менее дают ей возможность разглядеть подошедшего.
? Аё! Вот это да! — вырывается у нее.
«Вот это да» — исчерпывающая и окончательная моя характеристика. Короче и лучше сказать трудно. Остальные немедленно вскакивают на ноги и застывают в позах, напоминающих финальную сцену из гоголевского «Ревизора». Некоторое время мы рассматриваем друг друга, переминаясь с ноги на ногу. Я мучительно вспоминаю неожиданно исчезнувшее из моей головы нужное сейчас слово «здравствуйте» и тоже молчу.
— Вот это да… — повторяет одна из них и задумчиво чешет в затылке.
— Здравствуйте, — говорю я, наконец поймав пропавшее слово.
Женщины изумленно смотрят на меня. Они бы, наверно, удивились меньше, если бы заговорил лежащий рядом камень. Привел всех в чувство и вернул к реальности крик ребенка, который почему-то в этот драматический момент решил выпасть из узла. Женщины бросились к нему, приглашая меня
