В замок съехались многие командиры дивизий и командиры корпусов. Можно было бы открывать военный совет танковой группы. Военный совет никто не открыл, собрались лишь «поднять бокал за выдающийся успех немецкого оружия». Генералам и полковникам не терпелось поделиться своими радужными надеждами. А тут их еще подогрела, казалось бы, пустяковая находка на чердаке. Офицер для поручений обнаружил в каком-то хламе порыжевшую от времени фотографию княжеской охоты. Возле убитого оленя несколько охотников в тирольском одеянии, и среди них Вильгельм I, немецкий император времен франко-прусской войны. Генералов умилило, что немецкий император забирался в такую глубину белорусской земли. Это обстоятельство вполне серьезно было истолковано как неотъемлемое право немецкой нации на белорусские земли.
Я видел, что, несмотря на успехи, сопротивление русских войск беспокоит генералов.
— Если так дальше, — сказал кто-то из них, — к Москве мы придем без танков и солдат…
Но тут же на эти сетования выскакивал и готовый ответ:
— Не может быть! Там, в Москве, все должно рухнуть!
В этих беседах непререкаемым авторитетом звучал голос гитлеровского любимца, писателя с серебряным карандашиком.
— Никто не заметил из вас… — важно вещал он, пуская сизые кольца дыма, затягиваясь трубкой. — Никто не заметил, что Россию о войне оповестил Молотов, а не Сталин.
— Что это означает? — спросил генерал. Он не скрывал своей неприязни к писателю.
— А это означает, что в Кремле идут перемещения. А перемещения в Кремле в такой час — это кризис… Сталина снимут с поста, и большевики тут же между собой передерутся!
— А если не передерутся? — парировал генерал. Писатель снисходительно усмехнулся.
— Я имел удовольствие, — продолжал он в столь же напыщенном тоне, — читать донесения военного атташе из Москвы… Теперь это не секрет, я могу поделиться с вами, господа! Генерал Кестринг писал, что после падения Минска и Киева советский строй в России рухнет! Агентура у Кестринга прекрасно работала… Ошибки быть не могло…
Генерал молча отошел от него.
Минул еще один день. Наступило 29 июня. Бои не ослабевали на всем фронте продвижения танковой группы, и вообще всей группы армий «Центр». Ничуть не ослабевая, а даже разгораясь, шел бой в районе Белостока. Окруженная группировка Красной Армии не сложила оружия, и командование полевой армии запросило у нашего генерала поддержки танками.
Пала Рига. Немецкие танки рвались к Ленинграду.
И тут неожиданность. Рамфоринх вызвал меня в Минск.
Генерал, узнав, что Рамфоринх приглашает меня в Минск, затеял со мной разговор.
— Какие интересы концерна побудили Рамфоринха приехать в Минск? — спросил генерал. — Не торопится ли он?
Я ответил, что причины приезда Рамфоринха мне неизвестны.
Меня удивил тон генерала. Нерешительность проступала за его словами. Он никому из своего окружения никогда не сказал бы: «Я не могу вам навязывать своих взглядов…» А именно с этой фразы он и начал. Затем заговорил о моей молодости, о моем оптимизме. Я даже порадовался. Стало быть, сумел скрыть и свое мрачное настроение, и отчаяние от того, что происходило на моих глазах. А потом объяснился:
— Я не хотел бы, чтобы господин Рамфоринх получил искаженное представление о положении дел на фронте… Надеюсь, вы не рассчитываете на прогулку по Москве через несколько дней…
Знал бы генерал, как я ликовал, услышав мрачные нотки в его голосе. Но я прежде всего изобразил удивление.
— Я слышал, что наш гость (я имел в виду писателя с серебряным карандашиком) близок к рейхсфюреру и к доктору Геббельсу… Он располагает самой точной информацией…
Генерал поморщился.
— Вы человек штатский, — ответил он мне. — Вам простительно не знать, кто располагает во время военных действий самой точной информацией. Никогда высшее командование, никогда командование группы войск… И даже командир дивизии видит все отраженно. Самой точной информацией располагает солдат… Он прежде всех чувствует и нажим, и силу сопротивления противника…
— И что же чувствует сейчас солдат?
— Передайте барону, что солдат чувствует нарастание сопротивления.
— Но все это кончится, когда в Москве совершится переворот? — подбросил я прощупывающий вопрос генералу.
— Если бы сопротивление слабело, я мог бы надеяться на какие-то события в Москве… Сопротивление возрастает, значит, русские собирают свои силы… Война, если она популярна в народе, объединяет, а не разъединяет…
Мне трудно было удержать слезы. Они душили меня. Передвижение войск, планы, схемы расположения частей… Все это важно, все ото нужно, но вот понимание генералом событий, даже его ощущение хода событий, — это действительно сейчас было важным для Центра.
Отсюда, из штаба группы, у меня еще не было связи. Я решил любыми средствами настоять, чтобы Рамфоринх хотя бы на один день взял меня в Берлин.
И Рамфоринх взволнован, стало быть, и оттуда, из Берлина, не всем видится ход войны, как был задуман. Он встретил меня вопросом.
— Что вы могли бы сказать мне? — спросил он меня.
— Минск пал… Немецкая армия имеет успехи… — ответил я осторожно.
Барон внимательно посмотрел на меня.
— Да, да! — подтвердил он. — Но я слышу иронию в вашем голосе. Это горечь за своих?
— Вы правы, господин барон! Радоваться мне нет причин!
Барон покачал головой.
— Самое удивительное, что и у меня мало причин для радости. Не взят Киев, стоит Ленинград! Что вы думаете о ходе войны?
— Я не очень понял, что происходит… Первые дни меня удивили… Но с каждым днем сопротивление нарастает… Об этом просил сообщить вам генерал!
— Просил? Подтолкнуть войска вперед, когда они не встречали сопротивления, это было возможно! Но как заставить их сломить сопротивление противника? Я хочу воспользоваться вами как переводчиком… Мне надо поговорить с русскими пленными…
Мы выехали на бронированной машине на одну из дорог, по которой этапировали наших пленных. Барона сопровождал офицер из штаба группы армий.
Пыльный проселок… Такой обычный для России, словно нарочно его подбирали, чтобы сразу был похож и на белорусские, и на смоленские проселки, и на рязанскую землю, и на калужские лиственные рощи.
Деревенька на краю луга.
Хатенки, крытые соломой, над крышами свесили свои густые ветви тополя. На верхушках тополей и на крышах — гнезда аистов. Луг, дорога к броду через речушку, а на взгорке — лесная молодь.
Пыль стелется над дорогой, оседает на пожухлые листы подорожника, обволакивает низкорослый кустарник, гасит все звуки, даже голоса. Длинная колонна идет молча, шорох шагов в пыли…
Идут раненые и истерзанные люди, пропылились повязки, бурые от крови. Кто-то опирается на самодельные костыли, у кою-то руки в гипсе — этих взяли прямо из полевого лазарета. Босиком, без ремней, под дулами автоматов…
Первым Рамфоринх извлек чернявенького юнца лет девятнадцати.
Автоматчики отвели его в сторонку. Он забеспокоился.
— Зачем? Почему? — вопрошал он у автоматчика.
Рамфоринх обернулся ко мне:
— Объясните, никто ему худого не сделает…
Я подошел к чернявенькому. Он понял, что говорить ему надо со мной. Он сунул мне в руки «пропуск», листовку, которой немцы приманивали сдаваться в плен. Захлебываясь, спешил объяснить:
