ковер с мильфлёром. — Я не охотник до дам, обитающих в мире грез, но вполне допускаю, что для тебя они существа из плоти и крови.
Если бы, подумалось мне.
— Ты мыслишь слишком приземленно.
Леон склонил голову набок.
— Таков закон выживания — для меня и для всего моего рода. — Он принялся укладывать эскизы. — Ты, в конце концов, будешь работать или нет?
Я наскоро доделал рисунок — мужчины и женщины следят, как соколы нападают на цаплю, по нижнему краю бегут собаки, фон заполняет мильфлёр. Я уже достаточно поднаторел в эскизах, благо изготовил их кучу. А благодаря Алиеноре и ее саду даже освоил мильфлёр.
Леон смотрел, как я рисую. За художниками любят наблюдать. Для многих это зрелище сродни выступлениям фокусников или ярмарочных артистов. Мне всегда легко давалось рисование, хотя многие, взявши уголек, водят им, словно горящей свечкой.
— За эти месяцы ты многому научился, — сказал Леон.
Я только передернул плечами:
— Я тоже умею быть приземленным.
Ночью мне приснилась полоска ковра, а на ней лицо Клод. Пробудившись, я обнаружил под собой липкую лужицу. Давненько такого со мной не случалось. На следующий день я отправился в Сен-Жермен- де-Пре, где у меня жил приятель, разбирающийся в соколиной охоте. На самом деле любой из обитателей улицы Сен-Дени просветил бы меня не хуже, но тогда отпал бы предлог пройтись по улице Фур и взглянуть на дом Ле Вистов. Я уже порядочно не появлялся в их краях. Ставни на окнах стояли наглухо закрытыми, хотя только-только минула Пасха, так что перебираться в Лион казалось еще рановато. Я подождал, но никто не входил и не выходил из дверей.
Приятеля дома тоже не оказалось, и я ни с чем поворотил обратно. Войдя через ворота Сен-Жермен, я стал прокладывать себе дорогу через толпу, лавируя между скучившимися под городской стеной лотками, когда мой взгляд упал на старую знакомую, которая торчала возле лотка зеленщика и хмуро взирала на пучки молодого латука.
Она заметно спала с тела.
— Мари Селест. — Имя вырвалась у меня само собой, я даже не подозревал, что оно отложилось у меня в памяти.
Девушка обернулась и взглянула на меня без всякого удивления:
— Что тебе?
— Ну-ка улыбнись.
Мари Селест что-то буркнула себе под нос и, повернувшись ко мне спиной, принялась перебирать салат.
— У этого все листья в пятнах, — сказала она зеленщику.
— Возьми другой. — Тот равнодушно пожал плечами.
— Ты для кого покупаешь — для Ле Вистов?
Мари Селест, поджав губы, продолжала рыться в пучках.
— Я там давно не служу. Мог бы и знать.
— Почему?
— Отлучалась к матери рожать. Клод обещала замолвить за меня словечко. Я возвращаюсь, а у них уже другая служанка, я — к хозяйке, а та и слышать ничего не желает.
При имени Клод меня затрясло от желания. Мари Селест взглянула на меня с подозрением, и я отогнал низменные мысли.
— Как дитя?
Пальцы Мари Селест на миг замерли, затем опять затеребили салатные листья.
— Отдала ее на воспитание монахиням. — Она встряхнула пучок.
— Как отдала? С какой стати?
— Думала выйти на службу, у меня все-таки мать на руках. Она старая и больная, и нянчиться с младенцем ей не по силам. В общем, что сделано, то сделано. В ту пору у меня даже места не было на примете.
Я ничего не сказал, только подумал: вот и спровадили мою дочь к монашкам. Кто бы мог ожидать?
— Как ты ее окрестила?
— Клод.
Я наотмашь ударил Мари Селест по лицу — она даже салат выронила.
— Эй, ты! — заверещал торговец. — Уронила — плати!
Мари Селест разрыдалась. Подхватила корзинку и бежать.
— Ну-ка подбери! — не унимался торговец.
Я поднял латук — с него опадали листья, — шваркнул его на прилавок поверх груды зелени и припустил следом. Когда я нагнал Мари Селест, она была вся пунцовая — от бега и от слез.
— Почему ты так ее назвала? — заорал я, хватая девушку за руку.
Мари Селест замотала головой и попыталась высвободиться. Вокруг стали собираться зеваки, на рынке любое происшествие — развлечение.
— Погоди ее колотить, — куражилась какая-то женщина. — Сейчас дочь подойдет, ей тоже охота полюбоваться.
Я поволок Мари Селест из толпы в узкий проулок. Лоточники устроили здесь свалку — повсюду на земле валялись гнилая капуста, протухшая рыба, лошадиный навоз. Из-за кучи гнилья на нас выскочила крыса.
— Почему ты так назвала мою дочь? — повторил я уже более спокойно. Было чудно произносить слово «дочь».
Мари Селест подняла усталые глаза. Она уже не плакала. Ее рыхлое лицо напоминало сдобную булочку с двумя вдавленными смородинами, темные пряди волос выбились и неопрятно свисали из-под чепца. И как я мог на нее позариться!
— Я думала сделать Клод приятное, — сказала она. — Отблагодарить за доброту. Но, верно, она запамятовала про меня, хоть и сама вызвалась замолвить словечко перед хозяйкой. У меня был разговор с госпожой Женевьевой, и та побожилась, что ей ничего не передавали. Она подумала, что я сбежала, — вот и весь сказ. Так что дитя наречено Клод за просто так, а я ли барышню не лелеяла все детство. Еще хорошо, подвернулось пристойное место — у Бельвилей, на улице Корделье. Они не такие богачи, как Ле Висты, но на достаток не жалуются. Даже Ле Вистов у себя принимают.
— Значит, Ле Висты бывают в доме, где ты служишь?
— Я стараюсь не попадаться бывшим хозяевам на глаза. — Мари Селест окончательно успокоилась. Она обвела взглядом проулок, и на лице ее заиграла слабая улыбка. — Вот уж не думала не гадала, что мы опять с тобой свидимся в грязном закутке.
— А кто именно бывает? Только госпожа Женевьева или дочери тоже?
— Она частенько приводит Клод. У Бельвилей дочь ей ровесница, и барышни дружат.
— И часто они гостят?
Мари Селест насупилась и стала похожа на свой портрет в старости.
— Тебе-то какое дело?
— Просто любопытно, — пожал я плечами. — Я делал одну работенку для монсеньора Ле Виста, ты ведь знаешь, и меня разобрала охота взглянуть на его женское окружение.
На лице Мари Селест появилось лукавое выражение.
— Небось хочешь меня навестить?
У меня челюсть отвисла: неужто она заигрывает? И это после всего, что произошло! Хотя, если хорошенько подумать, этот флирт мне очень кстати. С улыбкой я смахнул с ее плеча перышко.
— Почему бы и нет?
Она подалась вперед и положила ладонь мне между ног, мой член сразу затвердел, и лицо Мари
