что заметил в шатре постороннего. Кутаясь от свежести степной ночи в верблюжий халат, у потухающего очага восседал Алаярбек Даниарбек и прутиком ворошил красные угольки.
"Они тут беседовали. Они советовались, - мелькнуло в голове помещика. - Что этому большевику здесь надо?"
Но самое удивительное - только теперь Али Алескер разглядел, что в глубине шатра сидят пять- шесть хезарейцев. Пряча свои лица в лохмотья, они молчали. "В степи ложатся спать с заходом солнца. Что же они тут делают? Опиум курят, что ли?" Но Али Алескер не счел разумным высказывать свои догадки и приступил прямо к делу. Но ему снова подтвердили, что, кроме хлева для ягнят, никаких закрытых строений в становище Гельгоуз нет.
- Безобразие!.. Вам давно надо строить дома... Эх, тьфу-тьфу! А теперь, - приказал Али Алескер, обращаясь к старосте, - пусть твои люди возьмут дубины и ножи. Пусть они стоят у овечьего загона и стерегут, пока не взойдет солнце. И если хоть волосок упадет с головы моего друга и брата Зуфара, берегитесь! Никого не пускать, никого не выпускать из загона.
- Повинуемся, горбан, - хором ответили хезарейцы, но ни один из них не двинулся с места.
- Каждый, кто пойдет, получит от меня один кран... серебром.
- А кого посадили в загон? - спросил Алаярбек Даниарбек. - И почему его связали?
- Он мой друг и брат. Кто сказал, что он связан? А почему мы поместили его в безопасное место?.. У него есть враги, - медленно ответил Али Алескер. Он мог не отвечать на вопрос. Алаярбек Даниарбек - советский подданный, и нечего ему лезть в дела, которые касаются только персидской администрации. Но не слишком добрые глаза хезарейцев, ночь, тревожный лай собак не располагали к спорам. - Так берите дубины и идите! Вот!
Он бросил на палас пригоршню серебра и поднялся. Никто не шевельнулся.
- Ваша милость, позвольте один вопрос? - заговорил староста Мерданхалу. - У нашего племени отобрали коней, отобрали ружья. Нас прогнали с зеленых пастбищ наших гор и заставили жить здесь, в мертвой пустыне. Здесь нет воды, нет травы. Хезарейцы терпеливы. Терпеливый выжимает мед из лепестков розы и ткет шелк из листьев. Но терпению хезарейцев пришел конец. У нас умерло шесть детей с голоду. А нам приказывают лепить здесь, в Соляной пустыне, из глины мазанки. Жандарм сказал: не слепите мазанки - отберем чадыры. Кто дал право отбирать наши чадыры, шкуры для которых выдубили еще наши отцы и деды? В этих чадырах наши хезарейцы рождаются и умирают...
- Есть указ шахиншаха... Кочевникам надлежит осесть... Культурные формы жизни... Жить надо в домах, возделывать землю. Стройте дома, и будет хорошо и вам и вашим детям, ах, тьфу-тьфу!
Плюнул Али Алескер нечаянно. Он отлично понимал, что плеваться при хезарейцах не годится. Но что поделать? Привычка...
- Жить здесь... в Соляной проклятой богом пустыне! - горестно воскликнул староста. Даже он, вечно гнувший спину перед разными-всякими начальниками, решился повысить голос.
- Там, где скажут! Закон есть закон!
- Закон! - вдруг заговорил голос из темноты. - Что вы тратите слова на разговор с этим человеком. Посмотрите на его брюхо. Эй ты, толстопузик! Дневного расхода твоей кухни хватит всему нашему племени на год.
Али Алескер судорожно облизнул свои гранатовые губы. Его совсем не устраивал скандал. При нем всего-навсего шофер Шейхвали и два курда, а в становище - полтысячи одичавших от голода и ярости хезарейцев. Проклятие отцу этого Ибн-Салмана! Понесло его в такую дыру, где ни жандармов, ни солдат. Да еще заболеть угораздило.
- Покажи свое лицо, друг, - сказал Али Алескер спокойно, даже весело. - Приезжай ко мне в Баге Багу и будь моим гостем. Сейчас ночь. Поздно. А я спешу по делам. Приезжай, поговорим...
- Нашел простофилю... Я уже попробовал гостеприимство капитана жандармов... Спина все еще чешется... Ты лучше попостись один день.
Широким жестом Али Алескер поднял за уголки свой большой из рубчатого бархата кошель. С веселым звоном на жалкий пропыленный палас посыпались монеты, с шуршанием запорхали кредитки.
- От чистого сердца нате, берите... Все, что есть сейчас при мне. А вас... всех... все племя... приглашаю к себе в Баге Багу... мужчин, женщин, ребятишек... Приезжайте! Будьте гостями! Неделю живите... две...
Он стоял перед ними - само добродушие, сама ласковость - и улыбался самой лучезарной улыбкой. И все его широкое лицо, и хищный нос, и круглые щеки, и гранатовые губы улыбались и источали ласку.
Тот же голос из темноты прокричал:
- Не берите его денег! Деньги его - милостыня. Гордые хезарейцы, не принимайте подачки из рук врага.
- Покажись, умник, открой свое лицо, умник! - ласково сказал Али Алескер.
Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.
- Деньги ваши, - заговорил Али Алескер. - Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд... Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!
Он удалился, беспечно играя бедрами. И по тому, что он играл бедрами, все поняли: этот толстый великодушный, милостивый благодетель боится.
Молчание нарушил истерический хохот со вздохами, хлюпаньем, спазмами.
Смеялся в темноте тот, который не показывал лица.
Все слушали хохот молча, и всем сделалось как-то не по себе.
- Эй ты, Гариб, ты долго еще собираешься смеяться? - спросил сердито Алаярбек Даниарбек.
Давясь и задыхаясь, Гариб пробормотал:
- И посмеяться уже нельзя?
- А чего ты нашел в толстопузом, чтобы смеяться... Он не смешной... У него взгляд змеи, - продолжал маленький самаркандец.
- Я посмотрел на него, и смех вышел у меня из живота.
- Я не знал, что смех сидит в животе.
- Да, в животе...
- И что же извлекло смех из твоего живота? У тебя в животе, наверное, всегда пусто. Какой же смех в пустом желудке?
- На то воля всевышнего.
- И бог извлек твой смех из пустого желудка? Смотреть на тебя противно. Когда смеется тощий, голодный, которому есть нечего, противно. Рабский смех. Раб смеется, чтобы хлеба дали...
- Когда я смотрю на ференга, я вспоминаю одну сказку и... смеюсь.
- Какого ференга?
- Али Алескера... помещика.
- Он не ференг, он перс.
- Он сволочь, а раз сволочь, значит, ференг.
- Вот тебе и соловей!
- Какой соловей? Он ференг - свинья.
- О соловье такая присказка. Мы, узбеки, так говорим, когда услышим что-нибудь удивительное. Чего ты смеешься? Плакать надо. Как бы плакать тебе не пришлось.
- Попробуй сам. Взгляни на ференга... и засмеешься.
- А когда ты видишь моего доктора, у тебя тоже желудок смеется?
- Зачем?
- Он же ференг.
- Он?.. Он русский. Он не ференг. Хочешь, я расскажу тебе кое-что о ференгах?
- Ну ладно. Ночью только сказки и слушать.
Алаярбек Даниарбек со вздохом, похожим на рычанье не то льва, не то верблюда, потянулся на колючем паласе. Глаза щипало от дыма, заполнявшего чадыр. У входа в него разожгли костер из навоза, чтобы отгонять москитов и комаров.
Маленький самаркандец вспомнил мягкие одеяла в своем домике и наваристую с янтарными кружочками сала домашнюю похлебку. Вспомнил, возможно, потому, что перед ним на грязной тряпице стояло лишь кислое молоко, сухой овечий сыр - курт, вареная кукуруза. Хлеба Мерданхалу не подал. Хлеба у хезарейцев давно уже не водилось. С тех пор как шахиншахское правительство переселило их сюда, в долину Гельгоуз, даже самым высокопоставленным гостям подавали кислое молоко, курт, кукурузу с каменными зернами: в хезарейских чадырах больше ничего не было. Такой почетный гость, как Алаярбек Даниарбек, заслужил роскошное угощение. Он же помощник великого доктора, излечивающего от смертельных болезней.
Алаярбек Даниарбек тщетно пытался отколупнуть своими избалованными зубами от початка хоть одно кукурузное зернышко и недоумевал. Тощее угощение, грязная тряпица, пыль, детишки-скелетики с просящими глазами все не склоняло к веселью. Смех хезарейца Гариба возмутил Алаярбека Даниарбека. На сухих каменистых тропах Даке Дулинар-хор лежали тела погибших от голода. В хафских селениях не утихал вопль плакальщиц. Стоны голодающих слышали проходившие по степи караванщики. Петр Иванович не раз уже гонял хезарейцев Гельгоуза на большую дорогу подбирать умирающих. Начальник жандармов Хафа возмутился было таким неслыханным вмешательством во внутренние дела государства, но, поразмыслив, пожал плечами. Начальник смотрел на голодных брезгливо. Голодающие так отвратительны, отталкивающе грязны, жалки, вшивы. У голодного в глазах нет ничего человеческого, только волчье. Голодающие и воют как волки. Хочет русский доктор кормить голодных, дело его. Русский доктор не иначе тихо помешанный: тратит деньги на голодных бездельников... Благотворительность доктора вызывала у почтенных горожан Хафа злые улыбки. Горожане побогаче придерживали хлеб в закромах и набивали цены. Богачи, сговорились и выжидали, когда барыши потекут в их карманы. А голодающие? Что ж, трупы их подберут и закопают. Народу в Персии много.
Хезарейцы припрятали кукурузу в ямах. Хезарейцы отощали, у хезарейских матерей пропало в грудях молоко, но на кладбище несли покойников не слишком много. Кукуруза выручала. Жесткая, каменная...
Алаярбек Даниарбек мечтал о самаркандской желто-янтарной похлебке. Слюнки текли при одной мысли о такой похлебке. И совсем он не понимал, как можно смеяться, имея на дастархане такую кукурузу. Он вдохнул горячего воздуха, вползавшего вместе с дымом в чадыр из степи, и проговорил
