богомольные походы, прося Бога даровать ему детей. Тихвинский, Переяславский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Кубенский монастыри то и дело встречали у себя великого князя и юную великую княгиню. Великий князь раздавал везде великую милостыню и потешение монахам в монастырях и потом в городах, последовательно обращался к каждому из святых и особенно сильно молился в последнее время преподобному Пафнутию Боровскому, бывшему как бы придворным патроном московских великих князей. Сам Василий Иванович и его жена пили простой монастырский квас, проводили целые часы с монахами, жили в монастырях. Казалось, вся государственная деятельность великого князя свелась теперь на одно богомолье: езда из монастыря в монастырь, постройка и украшение храмов, раздача милостыни, неустанные молитвы о чадородии, вот все, что делала великокняжеская чета, и великий князь, как говорили окружающие, 'не умалял подвига в молитве, не сомневался от долгого времени своего безчадства, не унывал с прилежанием просить, не переставал расточать богатства нищим, желаше бо по премногу от плода чрева его посадити на своем престоле в наследие роду своему'…
С ним и с женою путешествовали и его приближенные бояре и боярыни вроде князей Овчин-Телепневыж Оболенских и боярынь Челядниных.
Многие из этих людей с искренним сожалением глядели на несчастную чету. Особенно пробуждала сочувствие юная великая княгиня, на красоту которой любовались и старики, и такая молодежь, как князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, смелый и задорный, честолюбивый и самонадеянный. Как часто этот человек засматривался на великую княгиню, как часто жалел он ее участи, как часто думалось ему, что не за таким был стариком ей быть, как великий князь, не отличавшийся красотою и начинавший заметно хиреть среди постов, богомольных походов и молитв. И шутка ли, сколько времени прошло в этих богомольях! Четвертый год пошел ушел со дня свадьбы великого князя. Надеявшиеся на бездетность великого князя начинали радоваться, желавшие ему прямого наследника падали духом.
Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский почти ежедневно забегал к сестре и, здороваясь с ней, тотчас же спрашивал:
– Ну, что государыня?
Боярыня Челяднина, с любовью глядя на него, лукаво смеялась:
– У тебя, Ваня, ныне и речей-то иных нет, как 'что государыня?' да 'что с государыней?'
Он, всегда строптивый и нетерпеливый, хмурил брови.
– Тебе все смешки! А у меня сердце изныло! – говорил он.
Боярыня Челяднина делала озабоченное лицо, боясь раздражать брата, и говорила:
– Ты не смотри, Ваня, что я смеюсь. У самой у меня камень на сердце. Уж так-то я боюсь, что и она неплодного будет. Раз развелся государь, и другой раз развестись может. Не сладко нам будет.
– А! Что ты о нас толкуешь? – резко обрывал ее брат, – не о себе я думаю. За нее сердце болит…
Сестра пристально вглядывалась в его лицо, а он страстно продолжал:
– Душу бы свою за нее отдал, тело бы свое на раз дробление отдал, только бы ее счастливою видеть. Взглянет она ласково – как пьяный весь день хожу Грех бы всякий на душу принял из-за нее, ненаглядной!
Боярыня пугливо озиралась кругом.
– Перестань, перестань, Ваня! шепотом уговаривала она. – Уши везде есть! А ты на какие речи говоришь! Ох, не сносить тебе головы, парень, и себя, и нас погубишь.
Он умолкал, покусывая досадливо красивые усики а сестра не без лукавства, тихо замечала ему
– А она тоже о тебе спрашивала. Спрашивала? – радостно восклицал он со сверкающими глазами и торопил сестру. – Что говорила? Рассказывай! Рассказывай!
– Что? Известно что! Хвалила тебя! – говорила Челяднина, с любовью глядя на его красивое лицо, и тут же наставительно советовала брату: – Только при людях-то не смотри ты на нее так, люди все подмечают да на ус намотать могут. Чего и нет – и то приду мают!
– Что мне люди! – с пренебрежением восклицал он.
– Ох, молод ты, молод! И хитрой сноровки у тебя нет! Мы вон, бабы, если кого и полюбим, так никому и; невдомек. Идем мимо – глаза опустим…
Он отрывисто обрывал ее.
– Не выучился еще лисьим сноровкам, да и не выучусь! Пусть уж бабы этому учатся! Не пригоже парню девкой смотреть.
Челяднина вздыхала,
– Без этого жить – голову под топор подставлять!
– Э, что мне моя голова! – смело говорил князь, махая рукой. – Пусть день один будет, да мой! За иной! день всю жизнь отдал бы…
Он, действительно, был одной из тех натур, которые готовы поставить на карту всю жизнь за минуту счастия.
Все эти люди не помнили себя от радости, когда узнали, что государыня великая княгиня непраздна. Эта весть пророчила им светлые дни.
Было 25 августа 1530 года.
С самого раннего утра в воздухе чувствовалась страшная духота. Наконец подул ветер, горячий, точно из натопленной печки, и стал крутить столбами пыль. На небо стали быстро набегать черные тучи, бешено клубясь над землей Наконец что-то блеснуло в воздухе и грянул гром. Москву охватил мрак, и разразилась страшная буря. Стрелы молнии точно раздирали в клочья черные тучи, низко нависшие и бурно клубившиеся над землей а удары грома, тотчас же следовавшие за ослепительным сверканием молний, походили на залпы огнестрельных орудий Перепуганным людям казалось, что под ними колеблется земля. Объятые ужасом, они думали, что наступает конец мира. В этот именно день в палатах великого князя, несмотря на страшную грозу, шло ликование, какого давно уже не бывало во дворце. То, о чем молились при дворе, то, о чем шептались в городе, сверит лось великому князю Бог даровал сына и его нареки Иоанном в честь ближайшего праздника Усекновения Иоанна Предтечи. Возликовали по поводу этого события москвичи, опустили головы люди, надеявшиеся, что не будет детей у пятидесятилетнего великого князя. Начали везде сами собою слагаться легенды о том, что младенцу предстоит великая участь.
– Слышали, что Дементьюшка-то юродивый напророчил великой княгине, – рассказывали бабы на улицах. – Спросила она его, батюшку, кого она родит, а он ей в ответ: 'Родится Тит – широкий ум!'
– Тоже сказывал нам монах один, – поясняли другие вестовщицы, – когда отроча во чреве матери ростяше, то печаль от сердца человеческого отступаше; когда же отроча во чреве матери двигалось, то стремление рати иноплеменной на царство низлагалось.
– Это что! – прервали россказни новые всезнайки:- А что в Успеньев-то день было. Служили это попы обедню, на ектеньи стали о государе и государыне молиться. Один-то из них вдруг словно сном объят стал и чем бы возгласить: 'еже подати им плод чрева', возьми да и брякни на всю церковь: 'и о благородном чаде их'. Да еще что: возгласил это да на всех и смотрит, как, мол, младенца-то звать?
– А гром-то, гром-то какой по всей земле гремел, когда пришло время государыне родить, – сообщали слушатели.
Но больше всех радовались близкие князя Ивана Федоровича Овчины- Телепнева-Оболенского. Они возвысились сильно при дворе. Молодой князь после смерти отца получил звание конюшего, его сестра Аграфена Федоровна Челяднина приставлена была мамкою к царевичу. Украдкой она зазвала брата взглянуть на новорожденного, и он припал губами к этому ребенку. Ему казалось, что он целует не это маленькое, сморщенное существо, а его мать, при виде которой у него темнело в глазах, кружилась голова и пробуждалась невыносимая зависть, почти ненависть к старому
