Владимировича Колычева.
– Читал поучения нашего владыки, митрополита Даниила. На этих днях раздобыл, – ответил Федор Колычев, вторично приветливо здороваясь и целуясь с братом, которого он уже видел на молитве. – Вот где правда. Ты послушай.
Он оживился, его бледноватые щеки вспыхнули ярким румянцем, серьезные глаза засветились огнем. Он торопливо стал передавать смысл поучений проповедника.
– Да, прав он, владыка наш, – горячо закончил юноша, выяснив своему родственнику главные мысли поучений митрополита. – Все так живут, сам я все это своими глазами видел. А так жить нельзя дольше. Нужно конец этому положить…
– Легко сказать: конец нужно положить! – проговорил Гавриил Колычев, в раздумьи ходя по комнате. – А как же жить?
– Как жить? Владыко и на это указывает. Ты слушай, – опять заговорил хозяин и стал объяснять мысли митрополита Даниила.
По мере того как он в увлечении говорил о словах митрополита Даниила, перелистывая страницы рукописного сборника и вычитывая из него некоторые места, его слушатель ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за свой цветной пояс, и, казалось, давно не слушал его. Было видно по его лицу, что он погрузился в свои собственные думы и не особенно интересовался подробностями того, что передавал ему увлекающийся юноша-хозяин.
– Да! Он-то и не благословит на развод! – наконец проговорил вслух Гавриил Колычев, как бы продолжая думать вслух. – Это верно!
Федор с недоумением взглянул на него проницательным взглядом.
– О каком разводе говоришь? – спросил он, ничего не понимая.
– Про развод великого князя с государыней Соломонией.
– Шутки ты шутишь либо пригрезилось тебе, что не поймешь тебя, – сказал Федор, пожимая плечами.
– Ты, видно, тоже ничего не знаешь, как я не знал ничего до вчерашнего дня, – проговорил Гавриил Колычев и стал рассказывать, что слышал на пиру.
Федору Колычеву, как юноше, было вполне неизвестно все то, о чем уже давно шепталась вся взволнованная необычайною новостью Москва. С молодежью, бывшею при дворе, кутившею и беспутствовавшею, с этими отроками доброзрачными, он не якшался вовсе и не мог слышать от них придворных сплетен; старики же, с которыми он так любил беседовать, не считали возможным посвящать юношу в закулисные тайны двора и особенно в тайны такого щекотливого свойства, как развод великого князя с женою, в возможность которого не хотелось верить до конца самим этим старикам. В Москве все знали, что великий князь уже обращался по поводу своего развода и к восточным патриархам, и на Афон и получил в обоих случаях отрицательный ответ. Отрицанием же ответили князю инок Вассиан Косой, бывший князь Петрикеев, и известный своею ученостью монах Максим Грек. Славный покоритель Перми и Югры, князь Семен Федорович Курбский, ведший с давних пор постническую жизнь, не евший мяса и только три раза в неделю вкушавший рыбу, тоже резко высказался в этом смысле. Старобоярская партия вся примкнула к этим людям и в намерении великого князя увидала уже не простое проявление самодержавной воли, но посягательство светской власти на религию. При дворе великого князя знали обо всем этом, и великая княгиня Соломония вместе со своими родственниками проявляла сильную тревогу. Видя, что государь разлюбил ее, она прибегала ко всяким средствам, чтобы вернуть его любовь. Ее брат Иван Юрьевич Сабуров то и дело отыскивал и присылал к ней через свою жену Настасью женок и мужиков, которые могли бы ворожбою привлечь к ней снова любовь мужа. В те времена разные мужики и женки, разные потворенные бабы, под видом странников и торгующих людей, проникали в женские терема и обделывали самые темные делишки, особенно по части любовных интриг. Одна старая женка Стефанида, рязанка, то есть уроженка рязанская, решила после осмотра Соломонии, что у нее детей не будет, но дала ей наговорную воду. Этою водою нужно было умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя, чтобы вернуть его любовь. Великая княгиня исполняла приказание ворожеи, но толку не было. Тогда какая-то безносая черница дала государыне наговоренного масла или меда, приказала натирать им и уверяла, что и великий князь полюбит государыню, и дети у нее будут. Но все было напрасно, – и противоречия защитников ненарушимости церковных правил, и хлопоты государыни о ворожбе. Митрополит Даниил, ловкий угодник великокняжеской власти, дал свое согласие великому князю, а великий князь отдал в руки митрополита ненавистных последнему Вассиана Косого и Максима Грека. Среди старобоярской партии шел ропот, и такие лица, как попавший в опалу боярин Иван Никитич Беклемищев- Берсень, говорили такие речи, каких давно не слыхивали уже в покорной воле великого князя Москве.
– Ныне у вас цари басурманские и гонители, – говорил Берсень Максиму Греку, – и вам нынче от них пришли тяжелые времена, а как вы при них проживаете?
Максим сказал ему:
– Цари у нас злочестивые, а у патриархов и у митрополитов в их суд вступаются.
Тогда Берсень заметил:
– Хотя у вас цари злочестивые, а ходят так, потому у вас Бог еще есть.
Это был намек на то, что в Москве уже забыли Бога, хотя правят Москвою и не злочестивые цари.
Когда Максим спросил его, был ли он у митрополита, Берсень ответил:
– Я этого не ведаю, есть ли митрополит в Москве.
– Как митрополита нет? – сказал Максим. – Митрополит на Москве Даниил.
– Не ведаю, митрополит ли он или простой чернец, – ответил Берсень. – Учительного слова от него нет никакого, и не печалуется ни о ком. Прежние святители сидели на своих местах и печаловались государю о своих людях.
Далее Берсень жаловался прямо на нестроение, на перемену старых обычаев, на нелюбовь князя к 'встрече', то есть к противоречию, на стремление все делать без советников. Все эти толки, все эти противоречия побудили великого князя отдать врагов в руки митрополита Даниила. Обо всем этом знала вся сановитая Москва; всех родовитых людей это сильно тревожило, как начало новых отношений великого князя к церковным постановлениям, как нарушение старых преданий. Но ничего этого не знал еще Федор Колычев, увлекшийся поучениями митрополита и не воображавший, что и у этого человека слово – одно, дело – другое. Услыхав рассказ Гавриила Владимировича Колычева, он горячо вступился за проповедника:
– Никогда не допустит владыка этого беззакония! И так он сокрушается, что люди на Москве не по закону живут.
– Дай Бог, дай Бог! – сказал в раздумьи Гавриил Колычев. – У нас только и надежды на то, что после смерти великого князя у него наследников не будет.
– Не в этом дело, – горячо возразил Федор Колычев, – а в том, чтобы против законов церкви государь не шел…
Интересы Новгорода его занимали гораздо менее интересов церкви, которая должна бы быть, по его мнению, неприкосновенной. Тогда как другие Колычевы были истыми новгородцами, семья Федора была предана душою московским порядкам.
– Ну, ты этого не говори! – заметил Гавриил Владимирович. – Будут у великого князя дети – останется власть в их руках, все пойдет иначе. Перейдет власть к братьям великого князя – поводья по всем статьям ослабнут и нам вольнее вздохнется, и у нас не нынешние порядки будут.
Этот разговор сильно возбудил Федора Колычева. Ему не хотелось верить, что любимый им проповедник покривит душой, что великий князь нарушит церковный закон. Человек строгой нравственности, никогда не отделявший слова от дела, он требовал того же и от людей, особенно от тех, которые поставлены выше других.
Но обстоятельства сложились так, что разочарование его было полным.
В двадцатых числах ноября, когда уже выпал снег, из
