Вникает в мелочи, которых я без лупы не замечу.
Этот пламенный поток приятных, надо признать, излияний остудил вопрос Даннегана.
— Если этот Джонсон работал во всех трех случаях, какого черта он не вырезал печень у Уайэта? Что по этому поводу заметил соколиный взор? — презрительно глянул он в мою сторону.
— Уайэт — это кто? — спросил Карсон.
— Мистер Уильям Уайэт — последняя жертва маньяка, — объяснил я. — Он жестоко убит минувшим вечером. Его смерть послужила поводом для насилия, которому положило конец ваше столь своевременное и эффективное вмешательство. Мне довелось, прибыв в дом к Уайэту по его приглашению, обнаружить изуродованное тело хозяина, еще не успевшего испустить дух. Несчастный попытался что-то сказать, но кроме едва разборчивого «он» не смог ничего выговорить. Язык ему убийца тоже отрезал.
— Относительно вашего язвительного замечания, капитан, — повернулся я к полицейскому, — могу признать, что детальный осмотр несчастной жертвы мною произведен не был, что и неудивительно, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства. Однако я все же успел заметить, что разрезы в абдоминальной области, свидетельствующие об изъятии печени, отсутствуют. Что ни в коей мере не исключает подозрений, что преступник один, а именно Джонсон. Возможно, например, что-то помешало убийце… например, мой приход. Не забывайте, что в случае с убитыми девочками он помех не встретил.
Капитан только хрюкнул в ответ.
— Похоже, так оно и было, — кивнул Карсон, внимательно выслушав мои соображения. — К тому же Джонсон многих убитых не ел. Для него убийство — любимое развлечение. Даже когда сыт был по горло, не упускал возможности убить человека.
— Ужас, ужас! — воскликнул Барнум. — Поверьте, Кит, я знаю цену нашему брату двуногому, иллюзий не питаю. Барнума можно воспринимать по-разному, но простачком да наивнячком его вряд ли кто считает. Много повидал, о злобности и испорченности рода людского могу толстенную книгу написать. Но о таком выродке впервые слышу. Такой мерзавец среди славных трапперов Великих Скалистых Гор, с риском для жизни пробивающим стезю цивилизации. Если б кто другой рассказал, не поверил бы!
Карсон в ответ на эту тираду чуть приподнял бровь, что, с учетом крайней скупости его на проявления эмоций, мимику и жесты, было красноречивым свидетельством удивления.
— Разные люди по разным причинам отправляются в горы, мистер Барнум. И пробивание пути для цивилизации отнюдь не на первом месте в этом списке. Некоторые из-за денег… хотя я что-то богатого траппера ни разу не встретил. Другие бегут от чего-нибудь.
— От чего, например? — спросил Таунсенд, не переставая записывать слова Карсона.
— Например, от прошлого. А кого-то устраивает дикая воля. Горы могут убить вас, но свобода Божьего края притягивает.
— К какой из этих категорий можно отнести Джонсона? — спросил я.
— Ни к какой. Таких привлекает не свобода, а произвол. Твори, что хочешь, закона нет. Никого не волнует то, что Джонсон там вытворяет. Все им восхищаются. Он бы и по сей день охотился на индейцев, если бы не ошибся в выборе жертвы. Убил того, кого не следовало убивать.
— Кого? — воскликнул Барнум.
Карсон посмотрел на спящего сына, тем временем повернувшегося на бок.
После этого он ответил тоном настолько мрачным, что у меня волосы зашевелились на затылке.
— Мою жену.
Хотя слава Карсона в значительной степени основывалась на собственных его подвигах именно в качестве охотника на индейцев, его враждебность ограничивалась теми племенами, которые непримиримо ненавидели белых и открыто сопротивлялись прогрессу цивилизации. Степень его терпимости к индейцам соответствовала степени их лояльности к белым пришельцам, и с некоторыми племенами он поддерживал весьма доброжелательные отношения.
Не отличаясь от большинства белых охотников, в умах которых самые дикие предрассудки в отношении индейцев уживались с сердечным расположением к «краснокожим», он перенимал привычки и обычаи этих лесных «дикарей» и даже породнился с племенем арапаго, взяв в жены юную индианку Ваа- Ниби, дочь вождя. Имя ее в переводе на язык белых означало «Поющая Трава». Карсон женился на ней весною 1839 года. Процедура эта, лишенная всякого налета ханжеской сентиментальности, свойственной устоявшимся у бледнолицых традициям, более напоминала торговую сделку. После длительных переговоров Карсон согласился отдать в уплату за невесту одну винтовку, два больших охотничьих ножа, а также оговоренное количество сахара и соли. Брачный союз скрепили согласно принятым у арапаго обычаям, после чего Карсон забрал молодую жену из племени. Менее чем через год родился сын, Иеремия.
Не отличаясь излишней разговорчивостью, Карсон мало что поведал о своей жене. По манере его высказываний я смог, однако, заключить, что относился он к ней весьма нежно, отличаясь от большинства трапперов, рассматривающих своих индейских скво как прислугу и постельное удобство.
Несколько лет Карсон спокойно жил с женой и сыном в деревянной хижине на берегу горной речки, но осенью 1844 года — примерно за девять месяцев до его прибытия в Нью-Йорк — произошла ужасная трагедия. Вернувшись с охоты — его не было дома около недели, — он увидел, что хижина сгорела, жена его зверски убита, а сын исчез.
К счастью, ребенку удалось спрятаться в лесу, забравшись в выгнивший изнутри ствол упавшего дерева, и переждать опасность. Физически мальчик не пострадал, но в результате потрясения потерял дар речи. Жестами он смог, однако, поведать достаточно много, чтобы отец понял, кто был виновником трагедии. К тому же на теле Ваа-Ниби под ребрами зияло красноречивое отверстие.
Вскоре после этого выяснилось, что Джонсон покинул местность, когда обнаружил, что убитая им скво — жена прославленного следопыта. Карсон же, навестив Дела Лью, направился на восток вместе с сыном и своей верной собакой.
В самом конце долгого путешествия, на пароме, готовившемся ошвартоваться у пирса на Манхэттене, Карсон услышал разговор попутчиков о барнумовских чудесах, в частности о пляске со скальпом, которой развлекал публику вождь Медвежий Волк. Сразу созрело решение навестить индейца, как ни мал был шанс выведать у него что-либо о Джонсоне. Высадившись на берег, Карсон прямиком направился в музей Барнума и нежданно-негаданно оказался в гуще событий.
Карсон замолчал. После короткой паузы полицейский капитан изрек:
— Да, ваш Джонсон — действительно подарочек. Но с чего он именно в Нью-Йорк направился?
— Скорее всего, раньше здесь бывал, — сразу ответил Карсон. — Местность знакомая. Легкая добыча разгуливает под носом, под нож просится. Да и укрыться в этих ваших каменных джунглях легче легкого.
— Точно описать его можете? — спросил капитан.
— Видел однажды на рандеву.
Заметив удивленное выражение лиц присутствующих, скаут вкратце объяснил характер ежегодных охотничьих слетов, когда сотни охотников спускаются с гор, чтобы продать пушнину, запастись припасами и, не в последнюю очередь, пообщаться между собой. Во время такого шумного сборища летом 1842 года Карсон и увидел Джонсона-Печенку, которого до этого знал только понаслышке.
— Высокий. Шесть футов два дюйма, в мокасинах, пожалуй, шесть и три. Волосы ярко-рыжие, густые, борода по грудь. Брови косматые, кустами, тоже рыжие. Силы на троих. Видел я, как повздорил он с братьями Бейдлерами, тоже не хилые ребята. Схватил их за шкирки и лбами звезданул — на землю оба упали уже мертвыми.
— Х-ха! — торжествующе воскликнул Барнум.
— Что случилось? — вырвалось у меня.
— У меня мозги скрипнули, — сообщил Барнум. — Великолепная идея. Освальд в два счета соорудит портрет этого Джонсона по описанию Кита. Освальд, дружок, ведь так?
— Постараюсь, мистер Барнум, — дрожащим голосом откликнулся Освальд.
— Никаких «постараюсь». Ты запросто с этим справишься. По, ведь вы видели его работы. Да и весь город… гм… да… В общем, это виртуоз графики, второй Леонардо! Освальд, сейчас же сочинишь портрет под руководством мистера Карсона, и завтра утром Моррис тиснет его в «Миррор». Конечно, тиснет, это ж
