Джефферсона, он, казалось, лишился дара речи. И сразу же разразился многословными тирадами.
— Господи, благослови мою душу грешную! Ой, да такое лучше не слышать! Это же катастрофа! Да пожар библиотеки в Александрии — пустяк, елочный фейерверк в сравнении с этой потерей. Да знаешь ли ты… Да сможешь ли ты… Нет, ты-таки даже представить себе не в состоянии, какие бешеные деньги завертелись бы вокруг этого клочка бумаги! Да мне бы вторую кассу пришлось открыть! Траур, траур… Ты разбил мне сердце, мальчик мой!
В то время как близкие и друзья узнали все, что знал я сам, остальной мир получил от меня несколько усовершенствованный вариант происшедшего. Перед полицией и прессой я разыграл роль непосвященного, не ведающего о содержании документа, сообщив лишь, что наслышан о его высокой исторической ценности и денежной стоимости. Ни намеком не упомянул я, какого рода информацию о взаимоотношениях Джефферсона и Салли Хемингс содержала сгоревшая страница дневника. Без веских доказательств любое мое высказывание вовлекло бы меня в бурю страстей, вызвало бы восторг одних и бешеное неприятие других.
Не имея желания втягиваться в неразрешимый конфликт, я решил вообще воздержаться от высказываний на эту тему. Пусть потомки ломают голову над вопросом о характере связей Отца-Основателя и его чернокожей рабыни.
Переживания по поводу уничтожения бесценных джефферсоновских бумаг не помешали бурной деятельности Барнума по восстановлению музея. Об открытии его после ремонта уже трубили первые полосы газет, уже бойкие юнцы раздавали прохожим красочно оформленные листовки, плакаты на улицах возвещали о предстоящем празднике. Смерть мсье Бокса, приносившего тремя ежедневными представлениями немало барышей, тоже не убавила прыти Барнума.
Более того, благодаря типично американской особенности — бесстыдно искать источник наживы в чем угодно — Барнум добавил к другим новинкам экспозицию, посвященную «Маньяку-Монстру мсье Боксу». Почетное место на этой выставке занимала табакерка с нюхательным снадобьем, послужившим причиной смерти Мазеппы. Присутствовал там и Арчибальд, и галерея шекспировских злодеев, включая Ричарда Третьего, Макбета и Яго, кровавые злодеяния которых, по уверению Барнума, бледнели рядом с «достижениями» дьявольского чревовещателя.
За день до торжественного события мы получили от Барнума конверт, доставленный собственноручно его знаменитым «живым скелетом» Джимом Мак-Кормиком, весьма любезным джентльменом, при росте в пять футов и десять дюймов весившим в одежде всего шестьдесят три фунта. По его усталому виду и по многочисленности следовавшей за ним толпы, состоявшей отнюдь не только из детей, я понял, что он проделал путь от музея пешком. Барнум регулярно использовал корифеев своего музея для подогрева интереса публики.
Освежившись, по настоянию тетушки, стаканом лимонада, Джим отбыл, а я вскрыл конверт. Барнум адресовался ко всему моему семейству, а также к Киту и его сыну. Роскошно оформленная пригласительная открытка извещала нас, что мы будем почетными и желанными гостями на торжественном открытии Американского музея, «Величайшего увеселительного заведения на земном шаре». На обороте открытки я обнаружил строки, начертанные собственноручно «королем зрелищ».
— «Дорогие друзья, — прочитал я вслух. — С нетерпением жду встречи с вами. Карета прибудет к вашему дому в пять часов. Лучшая ложа в театре Американского музея выделена для вас. Предстоит великолепное представление, увлекательнейший спектакль. С наилучшими пожеланиями — ваш покорный слуга Ф. Т. Барнум».
Выслушав это послание, Сестричка захлопала в ладоши. Тетушка лучезарно улыбалась. Карсон реагировал гораздо сдержаннее. На следующее утро он назначил отъезд и не хотел менять планы.
Мольбы Сестрички, а также умоляющий взгляд Иеремии склонили его все же отсрочить отъезд еще на сутки.
— Что ж, останемся еще на день, — вздохнул он и порозовел, когда Сестричка в знак восторженной благодарности запечатлела на его щеке поцелуй.
Возможно, вследствие перевозбуждения супруга моя проснулась на следующее утро с ужасной головной болью, грозившей сорвать посещение барнумовского праздника. Тетушка провела возле ее постели все утро, меняла примочки на лбу и поила дочь с ложечки горячим зеленым чаем. Благодаря заботливому уходу моя дорогая жена к полудню совершенно оправилась и оставила постель, горя желанием осуществить вчерашние планы.
Мы все занялись приготовлениями к вечернему визиту в театр, Карсон же, расставшись с костюмом горожанина и вернув себе облик жителя Дальнего Запада, предпринял поход в полицейское управление. Перед отъездом следовало вернуть изъятый капитаном Даннеганом револьвер. Не уверенный, что успеет вернуться к прибытию за нами кареты, он решил, что отправится к Барнуму прямо из полиции.
В половине пятого мы уже уселись в гостиной в полной готовности, ожидая карету. Сестричка надела свое лучшее платье голубого набивного ситца, матушка ее выбрала обычные вдовьи цвета: черное платье и белый чепец. Тут Иеремия растрогал нас всех до глубины души. Он сидел на кушетке рядом с Сестричкой, рассказывавшей ему сказку Томаса Крофтона Тайлера «Украденное дитя», одну из своих любимых сказок. И вдруг мальчик развязал шнурок, удерживавший на его шее полированный диск из кости бизона — память покойной матери, — и протянул Сестричке ладонь с лежащим на ней амулетом.
Она сначала замерла, как бы не понимая смысла жеста.
— О, нет, Иеремия! — воскликнула она тут же. — Как можно!
Иеремия, не слушая возражений, втиснул амулет в ее руку, после чего сделал несколько быстрых жестов, вызвав на глазах внимательно следившей за ним Сестрички слезы.
— О чем это он? — поинтересовалась Путаница, следившая за сценой с не меньшим любопытством, чем я.
— Он хочет, чтобы эта вещь осталась у меня, — ответила моя милая супруга взволнованным голосом. — Он считает, что здесь заключен дух его матери, который охранит меня от всяческих опасностей.
При этих словах из глаз тетушки тоже выкатились слезинки.
Сестричка еще некоторое время сопротивлялась упорному натиску Иеремии, но все же он настоял на своем. Закрепив шнурок на своей стройной шее, жена моя в трогательных выражениях поблагодарила мальчика.
За несколько минут до назначенного времени мы спустились на улицу. Ровно в пять к нам подкатила карета. Как я и ожидал, на козлах вместо кучера восседал один из живых экспонатов барнумовского паноптикума, Гюнтер-Крокодил, необыкновенно милый и покладистый парень, аномалии кожного покрова которого делали его внешность схожей с поверхностью тела представителя отряда
Гюнтер спустился с козел и, улыбаясь во весь рот, распахнул перед нами дверцу кареты. Мы расселись, дверца захлопнулась, и карета пришла в движение. Через двадцать минут лошади уже замерли на Бродвее, у входа в Американский музей.
Еще не выйдя из кареты, я заметил, что рекламная шумиха, устроенная Барнумом, принесла плоды. Толпа не умещалась на тротуаре и захватила изрядный кус проезжей части. Люди шумели, гудели, жужжали, суматошно роились — все пребывали в приподнятом, возбужденном состоянии. Такого скопления народу я не наблюдал здесь со злосчастного вечера штурма музея погромщиками.
В отличие от того мрачного, зловещего сборища, сегодняшняя толпа представляла собою веселое зрелище. Все, от малолетнего джентльмена, крепко схватившегося за руку родителя, до франта, сопровождающего даму своего сердца, до почтенной супружеской пары в парадном облачении, были переполнены ожиданием, предвкушением редкостного зрелища. Подогревали настрой толпы жонглер, клоун, шпагоглотатель, два акробата и карлик на ходулях, высланные Барнумом для развлечения собравшихся. Зрители сопровождали замысловатые проделки небольшой труппы смехом и аплодисментами. Выпадали из общей радостной картины лишь прискорбные упражнения барнумовского духового квартета, сотрясающего воздух над толпою нещадно перевранным переложением популярной среди невзыскательной публики песенки «Простушка Пегги с проулка Простаков».
