Как он устаёт, наверно! Все к нему подходят, и все — про своё говорят. У него, наверное, голова пухнет к концу исповеди. Ещё и я здесь…
Так я стояла, и обманывала себя, боясь подойти к священнику.
Нет, не могу! Ещё одну бабку пропустила вперёд…
Господи! Помоги! Такое чувство, что я вся отравлена, отравлена и парализована… И двинуться не могу.
— Идёте?
Это он мне. Женщины сзади — толкнули меня в спину, и вот я зависла в пространстве между священником и народом, как зависла в своих сомнениях. Точно так же.
— Иди, иди. Наклонись. В чём хочешь исповедоваться?
— Батюшка… — голос у меня сел. Даже шёпота не получается. — Батюшка, а если я знаю, что у меня на работе — воруют… Что мне делать?
— Если воруют — в прокуратуру надо идти.
— А если у меня доказательств нет? Официальных доказательств — нет. А кто говорит мне про воровство, все отказываются подтверждать, потому что боятся.
— Кого?
— Начальства. Директора. Боятся остаться без работы.
— А сама ты — не воруешь?
— Нет.
— А воровала?
— Брала, когда давали. Воровала.
— Тогда молись, и Господь управит твоё дело. Что ещё?
— Трусость… Боюсь я директора… Боюсь правду им сказать… Как парализованная. И ещё — как бы лебезить начинаю…
— А ты повторяй про себя: «Господь со мной — чего устрашуся! Господь со мной — чего убоюся!» И перестанешь бояться. Боятся, в основном, когда не уверены. А ты — уверена будь. Сначала — Божье, потом — человеческое. Поняла, или нет?
— Поняла, вроде…
— Что ещё?
— Хочу, чтоб хвалили меня. Я стараюсь — по Божески всё делать, а никто не хвалит, не видит. Только ругань одна. И вообще, благодарности жду. И как врач жду, и как человек.
А ты не жди. Ты говори: «Моя благодарность — в руках Божьих». Говори: «Ты, Господи, поблагодари меня, если я заслужила». А от людей не жди благодарности, не надо. И слишком хорошей — не считай себя. А то сейчас новоявленные появились такие. У них ещё сигарета в зубах, а им кажется, что их уже канонизировать пора.
Боже мой, это же про меня!
Я подала батюшке свою бумажку с написанными на ней грехами. Кажется, я что-то пропустила. Но не было уже сил заглядывать в бумажку. И батюшка порвал её, отдав мне обрывки.
— Сожжёшь их. А теперь — наклоняйся.
И когда священник уже прочитал разрешительную молитву, перед самым уходом, я сказала ему:
— Батюшка, я курю. И бросить не могу. Уже четыре раза бросала…
— Ничего, милая, бросишь, — сказал батюшка. — Иди с Богом.
И я ушла. Каково мне было?
Не знаю. Не ощущала я себя долго, долго.
И уже потом, по дороге домой, как песню, повторяла про себя, бесконечно: «Господь со мной, чего убоюся! Господь со мной, чего устрашуся!»
Чего? Чего?
Господь со мной, чего убоюся?
Глава 20
В восьмом «Б» — снова ЧП. И снова — Протока, конечно.
Школа уже начала готовиться к ремонту. Тут, как говорится, кто как может, тот так и крутится. Воспитатели пытаются вытребовать, из немногих платежеспособных родителей, хоть что-нибудь для ремонта классов и спален.
И вот, один из родителей «пожертвовал» восьмому «Б» двадцать рулонов симпатичных, и не самых дешёвых обоев.
После очередного выходного дня все двадцать рулонов пропали из подсобки. Замок оказался не сломанным, а обоев — не было.
Тоху обвинили по весьма косвенным доказательствам. По косвенным уликам, так сказать.
Во-первых, однажды он этот замок в подсобке уже открывал, когда воспитатель забыла ключ. Потому что замок этот, честно говоря, слова доброго не стоил, и открывался — чуть ли не ногтем. А во-вторых, и главных, все видели, как Тоха, в воскресенье вечером угощал народ дорогими сигаретами' и жвачкой.
А откуда у него могли появиться деньги? Только одним путём, как посчитали все. Тоха выскочил за забор интерната, на маленький базарчик, и продал там по дешёвке эти обои.
Воспитатели были вне себя. Ведь три спальни можно было бы обновить, три спальни!
Тоху вызвали на «допрос» к директору. Там, на этом «допросе», были обе воспитательницы восьмого «Б», и «старшая».
Но Тоха всё отрицал. А на вопрос, откуда у него деньги — молчал, как рыба.
Так он и подписал себе приговор.
После Тохи вызвали меня, и директор сказала мне весьма официально:
— Всё, Наталья Петровна, терпению нашему пришёл конец. Идите к психиатру, берите направление. Уже сегодня девятнадцатое мая! Хватит Протоке нам нервы портить. Будем его отправлять, хоть в какое отделение, только с глаз долой.
— А что, он признался в краже? — спросила я.
— Признался, не признался, а больше — некому. Да разве только в этих обоях дело? — и директор усмехнулась. — По совокупности…
Направление я взяла без труда. Надо было только сходить к психиатру, в диспансер. Наша детский психиатр — приятная пожилая женщина. И на столе у неё, под стеклом — маленькая икона Богородицы.
Мы посидели с психиатром в её кабинете и поговорили о том поколении, которое у нас растёт.
Кому, как не ей, было знать всю изнанку нашего подрастающего поколения. И сколько дебилов на душу населения, и сколько — психически больных. И сколько таких, как Тоха — брошенных, не нужных никому, пограничных личностей. Тоха — ещё весьма приличный экземпляр.
Я распрощалась с психиатром и понесла направление в интернат.
Теперь надо было дождаться, когда пойдёт специальная машина в область. Эта машина и должна будет забрать То-ху, прямо из интерната.
В интернате меня встретили новостью — Тоха сбежал.
Проговорилась «старшая». Ругая его, в сердцах. Сказала ему, что его определяют лечиться в психбольницу. Что, мол, не справляется с ним никто. И только в психбольнице найдут на него управу, найдут! Смирительную рубашку наденут, и пусть он тогда попробует грубить воспитателям, курить, сбегать с уроков, и прочее, прочее, прочее…
Тоха всё выслушал, а на обеде его уже не было.
Опять собрались у директора все — и воспитатели, и «старшая», и я.
— Что будем делать? — спросила директор.
— Да не ушёл он далеко, — сказала Елизавета Васильевна. — Где-нибудь тут, отсиживается в кустах. Надо за ребятами проследить. Наверняка, еду ему понесут.