распорядителем. А хозяина борделя, и, подобных этому, многих борделей в районе, никто не знал, и в глаза не видел. В каких кабинетах, на каких высотах находился этот хозяин, даже представить себе было трудно.
Бордель же представлял собой две соединённых вместе трёхкомнатных квартиры. И обслуживал, в основном, продавцов близлежащего, огромного рынка. А также ментов, которые контролировали и этот рынок, и этот бордель. Но это был не самый дешёвый бордель, а, так сказать, второй от конца. Здесь был общий зал, и отдельные комнатки. Перегородки стояли.
«Девушек» было двенадцать. Меньшая часть из них была наркоманками, а другая, большая, представляла собой всю географию «нашей необъятной родины». Той Родины, что была до распада СССР. Паспорта девушек хранились у «мадамы».
Шурочка же, как пришла к Вовчику — без паспорта, так и пошла дальше по инстанциям. И, вспоминая о том, что Юрка все всегда держал в тайне, сказала веем, что её выгнали родители. И что паспорт у них остался. Она не стала рассказывать ни о своей прежней жизни, ни о своей пустой квартире.
Бордельная жизнь началась в тот же вечер. Сначала — доза. Потом — два азербайджанца, потом индус. Потом украинец. Потом — небольшой перерыв, и уже под утро — пожилой, пьяный армянин, которого надо было мучительно долго ублажать.
Потом утро. Кофе, сигарета и сон до обеда.
И это была она, Шурочка. Или не она?
«Нет, я не могу! — думала Шурочка. — Эти отвратительные рожи, эти, извините, половые органы. Эти мокрые презервативы. Эти запахи. Нет, это не я!»
Нет, это была не она.
Да что себя обманывать! Сколько можно!
«Сколько же можно себя обманывать… Я это, я. И, пожалуй, это единственное место, где я могу ещё как-то существовать, — сказала себе Шурочка. — Здесь у меня будет доза. Будет вечер, и будет доза. Можно спокойно взять у «мадамы», в счёт заработка».
Коллеги её уже просветили, что тут и заработок есть. Хохлушки и молдаванки — вообще здесь не просто так, а «на заработках».
«Так-то, Шурочка. Продалась ты, и всё. Продалась в бордель, за дозу героина. А с Вадиком разве не так было? Так что — не впервой. Не привыкать», — правда была произнесена, только легче от этого не стало.
«Как же противно… Если позволить себе подумать… Это я… я продалась в бордель. Я, Шурочка…»
Нет, не стоило. Думать — не стоило.
Маленькую фотографию Насти Шурочка нашла у себя за тумбочкой на третий день.
— Это кто? — спросила она у Гали, пухленькой хохлушки.
— Это? Это тут была одна, до тебя. Тебя на её место взяли. Она до этого на многих хатах работала, но психованная была. Ей помогал кто-то, перетягивал с хаты на хату. А то бы давно уже она загнулась. Ты вон раз в день колешься, а она два раза кололась, а то и три. А потом — видно, принёс ей кто-то… много принёс… Вколола она себе и не проснулась. От передоза умерла. Мы приходим в обед, её будить — а она уже того… окочурилась. Ну, пришли ребята, да вывезли её.
«Вот как… — подумала Шурочка. — Вот как мы встретились с тобой, горделивая Настя. И я пойду за тобой. Ты мне вообще — дорожку прокладываешь. Как ты, так и я».
Шурочка закурила и подошла к окну.
За окном уже заканчивалась ранняя весна. Снег уже растаял. На деревьях набухали почки. Сквозь рваные тучки в небе пробивалась чистая, отмытая синева. Куда-то спешили люди.
«Господи! Почему же я оказалась здесь?» — спросила Шурочка у отмытой синевы небес.
И опять, в который раз, не получила ответа.
Глава 28
Деньги теперь были, и Шурочка быстро «догнала» дозу до двух граммов. Теперь она кололась дважды в день.
Вроде бы, всё у неё было, но к исходу второго месяца жизни в борделе Шурочка начала изнемогать.
Тошнило её уже от одного вида входящего к ней очередного мужчины. Шурочка и дозу нагоняла для того, чтобы не видеть их и ничего не чувствовать. Но совсем не видеть и совсем не чувствовать — у неё не получалось. И Шурочка терпела.
Она не смогла близко сойтись ни с кем из «рабочего коллектива». Те четверо девушек, которые кололись, на сближение не шли. А молдаванки и хохлушки, а так же одна татарка, одна литовка и одна казашка, продавшие себя в надежде заработать, были ей просто непонятны.
Им, возможно, тоже было по-своему тяжело. Но они могли собраться в перерывах между «работой», выпить, закусить. Они могли смеяться, болтать, и даже делились друг с другом подробностями ремесла. Клиентов обсуждали, и смеялись над ними. Покупали себе какие-то «крутые» тряпки. Некоторые были заинтересованы в клиентах, чтобы побольше заработать. Некоторые отсылали деньги на родину.
Нет, всё-таки у людей — там, внутри, всё по-разному устроено. По-разному.
Шурочка изнемогала от бордельной жизни и всё чаще и чаще вспоминала Настю. Не было другого выхода из того положения, в котором они обе оказались. Не было выхода иного, чем тот, который избрала для себя Настя.
«Скоро и я пойду за тобой, Настя, — думала Шурочка. — Скоро, совсем скоро. Подожди меня, и я приду к тебе. Я обязательно приду…»
Только к исходу второго месяца Шурочка смогла взять себе «выходной». Не физически — а «психически» смогла. Определилась и устоялась, так сказать. «Мадама» отпустила её легко. А куда могла деться Шурочка, на двух-то граммах в день. Тем более что на это, формально, уходил почти весь её «заработок».
Шурочка сразу поехала к матери и отчиму. Денег взять, за два месяца. Да рассказать матери, что сильно болела. Пневмонию перенесла, поэтому и не приезжала. А не звонила потому, что волновать не хотела. И академический отпуск — выглядел довольно убедительно.
— Ну, раз ты в академическом будешь, то тогда на работу иди, — сказала Шурочке мать.
— Да, конечно, — ответила Шурочка. — Только можно, я ещё месяцок отдохну, а потом уже пойду. Я ещё слабо себя чувствую.
Мать посмотрела на бледное, чуть отдутловатое лицо Шурочки, на её худобу и сказала:
— Ладно, в следующем месяце ещё дадим тебе. Приезжай.
Спускаясь по лестнице из этой чужой квартиры, которая была раньше её родным домом, и от этой женщины, которая когда-то была её матерью, Шурочка думала о том, насколько слепы бывают люди. Даже те, ближе которых, по существу, и нет у нас.
«Эх, мама, мама! Пневмония! «Академ»! Макдональдс… Знала бы ты… А ты и не хочешь знать, потому что оно тебе не надо. И я — давно уже не нужна тебе. Эх, мама… неужели ты не почувствовала ничего? Эх…»
Зато родная квартира приняла Шурочку хорошо.
«Садись на меня!» — сказал стул.
«Ложись на меня!» — сказала кровать.
«Пора что-нибудь приготовить!» — позвала плита с кухни.
Шурочка раздвинула шторы. Солнечный, весенний свет хлынул в окно.
«Боже мой, как бы я хотела вырваться из всего этого, — подумала Шурочка. — Жили бы с Юркой… безо всякой «дури» бы жила. Сыну бы уже было… около полугода уже было бы сыну нашему…»
